Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина
– Ну вот, опять все вместе! – говорила сестра, утирая слезы на глазах и успокаиваясь. – А я не думала, что мы еще соберемся когда-нибудь все вместе. Когда его ранили, – сестра взяла руку брата и погладила ее, – я просто думала, что умру от горя. А ехать к нему не могла, ожидала Танечку… Потом сама болела долго. Только много позже получила наконец письмо от самого Харитона, что ран хотя и много, но не все тяжелые, что надеется скоро поправиться и приехать к нам. И вот он уже и здесь! Теперь мы все поедем в деревню, там будет лучше для него… Да и начались уже полевые работы. Нужно смотреть за всем.
После недели жизни на заводе я с удовольствием поехала в деревню. Завод меня мало интересовал. В самом городке жили рабочие, чиновники, солдаты, несколько человек офицеров и генерал – на положении военного губернатора. Конечно, был там военный собор и общественный клуб. Но больше всего было, как говорили, публичных домов. Меня возили посмотреть, как работает завод. Я пришла в полный ужас при виде раскаленного докрасна чугуна, безумной жары от него и массы полуголых рабочих. Завод работает день и ночь, не останавливаясь ни на одну минуту. Больше пятидесяти тысяч рабочих работают в несколько смен. По свистку рабочие и начинают, и кончают работу. Не успеют отойти одни, их места занимают другие рабочие. У огромных ворот, которые имеют три прохода (два – для пеших, а средний – для подвод), стоят солдаты и чиновники, которые осматривают проходящего рабочего, предъявляющего при этом карточку с его именем, фамилией и названием цеха, в котором он работает. Подводы тоже обязаны предъявлять свои пропуска о том, что она везет, сколько и из каких мастерских. Когда раздается фабричный свисток, рабочие должны входить на завод в одни ворота, а в другие выходить. Эта смена продолжается пятнадцать минут. И если кто из рабочих не поспеет вовремя подойти и ворота уже закрыты, то он уже никак не может попасть на завод, хотя бы он был самый нужный мастер. Ворота чугунные, резные и очень высокие, с кирпичными столбами, наверху которых укреплены огромные двуглавые орлы. Средние ворота, которые для пропуска подвод, открываются и закрываются по мере надобности и пропускают подводы целыми караванами. Теперь через них же входит на завод и выходит из него с шипением и свистом маленький паровоз, который тащит за собой по двадцать и больше платформ, пустых в одну сторону и нагруженных ящиками – в другую.
* * *
Мы выехали с завода рано утром и после обеда были в усадьбе сестры, в двадцати восьми верстах от завода, около деревни Колюшево. Ехали мы все время по проселочной дороге, вдоль бесконечных обработанных полей. Жатва ржи была в полном разгаре. Одна из работавших около дороги баб выпрямилась и поклонилась нам. Из-за колосьев ржи видна была только ее голова.
– Посмотри, какая рожь! Едва бабу видно, – сказала сестра с восхищением собственницы. Куда глаз хватал, всюду кругом, на каждой полосе жали бабы и девушки в одних рубахах, подпоясанные кто пояском, кто головным платком. Местами стояли распряженные телеги, а лошади, привязанные вожжей к телеге, паслись тут же на меже. Вон баба подошла к суслону[21] и жадно пьет из берестового туеска. Тут же, с теневой стороны под суслоном, двое ребят; один лежит спеленатый, а другой – совсем тоже еще маленький – возится с чем-то рядом. Мать напилась и дала пить и игравшему ребенку.
– Бог на помощь! – сказала сестра бабе. Баба выпрямилась и приветливо, не торопясь, ответила:
– Спасибо.
Кучер остановил лошадей.
– Рожь-то у тебя очень хорошая уродилась! Густая, высокая! Вон сколько наставила суслонов. Да и жать-то еще много осталось. Что, одна жнешь? Где же твоя семья?
– Да вот вся и семья тут, – она показала на своих маленьких ребят. – Да мамонька-свекровь больная осталась дома.
– Что с ней? – спросила сестра.
– Да хто ее знает? Давно уже кашляет. Все как-то перемогалась, но работала; домашнюю работу справляла и за ребятами смотрела. А вот теперь слегла совсем. Лежит, не пьет, не ест. Целый день все одна, некому и воды подать. А что я сделаю? Жалко ее, но не пропадать же урожаю! И нанять, чтобы пособить мне, некого. Сами видишь – все жнут. И сама не знаю, когда я и управлюсь одна-то? У нас еще есть другая полоса ржи; поди, скоро осыпаться станет… А тут еще ребята вот все плачут! Жарко ведь им целый день в поле на солнце да на ветру…
Баба села, машинально взяла маленького на руки, вынула грудь и дала ее ребенку, который не плакал и не просил есть. Другой ее белоголовый мальчик лет двух, в одной расстегнутой рубашонке и босой, стал теребить мать, хныкать и что-то просить… Сестра спросила:
– Что он просит у тебя?
– Да сахару с хлебом. – Баба протянула руку к холщовой котомке и стала шарить в ней.
– Постой! Вот, на ему от нас гостинцы, – сестра открыла корзинку, вынула конфет и белого хлеба и послала ей с кучером.
– Спасибо! – сказала она. – Я ведь за мужика своего получаю «способие». Жить можно! И скот у нас есть; хлебушко родился. Только вот одна беда, что мамонька-то хворает; ребят не на кого оставить дома.
– Ну теперь, Бог даст, война скоро кончится, и все вернутся домой, – сказала сестра. – Ну, прощай! Бог поможет тебе.
– Спасибо на добром слове, прощайте, – сказала баба, кладя младенца на землю и вставая…
Снова полосы ровной желтой ржи. Точно море: чуть колышется и переливается от набегающего ветерка. Если бы не межи между полосами, на которых растет высокая ромашка, васильки да душистая и сладкая кашка, то это поле казалось бы делом рук одного человека – сеятеля, – так оно было ровно!
У сестры в усадьбе жизнь простая: такая же рабочая, страдная, как и у крестьян. Вечером говорили о том, как бы на завтра побольше достать рабочих. А утром первым вопросом сестры было, сколько сегодня пришло народу работать? Днем сестра уходила в поле, а мы с братом уезжали в лес. Сначала мы хотели посадить его на положение выздоравливающего больного. Но он сразу отказался от всякой нашей опеки. Ездил в поле, где работали молодые девушки (один, без сестры), а
