Гафт и Остроумова. История любви - Михаил Александрович Захарчук

играл исключительно женские роли. Иных вариантов для него не существовало – школа-то была мужская, и потому мальчики работали словно в японском театре кабуки: за себя и за слабую часть рода человеческого – девочек. Сколько их сыграл, Гафт уже не помнит. Но роль невесты в чеховском «Предложении» до сих пор полагает своим лучшим достижением. Встречались, конечно, сложности при исполнении, как, например, волосы от пышного парика все время лезли в рот. Однако по факту невеста получилась что надо. Ребята, игравшие соседей-помещиков Ломова и Чубукова, явно потерялись на фоне гротескной игры Валентина. Довольные учителя и даже директор школы очень хвалили его и наперебой щедро сулили ему славное артистическое будущее. Но усердствовали они напрасно. Валя любил самодеятельность и по весьма шкурным соображениям. Благодаря ей можно было часто прогуливать школьные занятия по уважительной причине. Дело в том, что театральные костюмы для самодеятельных спектаклей школа шить не могла, на это не отпускались средства. Поэтому дирекция заключала шефские договора с определенными столичными театральными коллективами, которые выдавали реквизит, что называется, напрокат и бесплатно. Правда, таких щедрых театральных дирекций было мало, а самодеятельные коллективы в послевоенной Москве работали практически при каждой мужской и во многих женских школах, вот и приходилось за две-три недели до школьной постановки самодеятельным артистам-ученикам дежурить в «Эрмитаже», чтобы получить костюмы, порой даже ночью. В таких очередях Валентин впервые в своей жизни попробовал на вкус дешевый портвейн «777». Пил его с пацанами «для сугреву», так как костюмы обычно выдавались в самый последний момент. Ребята спешно возвращались в школу, на скоростях переодевались, гримировались и выходили на сцену.

Вкус и даже страсть к лицедейству входили в юношу Гафта не только через школьную самодеятельность. С некоторых пор он пристрастился посещать и московские театры. Любимым для него на долгие годы стал Театр оперетты. Не в последнюю очередь, наверное, еще и потому, что там в буфете торговала мороженым подруга его замечательной тети Фени – Аннушка. А Валя в то время любил мороженое, прости господи, не меньше, чем театр. Он знал и понимал в нем толк. И даже сейчас, глубоко въехав в девятый десяток лет жизни, может без труда перечислить наименование столичного мороженого первых послевоенных лет: мороженое фруктовое в картонном стаканчике, эскимо на палочке, молочное, крем-брюле, шоколадное, сливочное в брикетах на вафлях, рожок, сливочное в вафельном стаканчике с кремовой розочкой, пломбир в вафельном или картонном стаканчике, ленинградское, шоколадный батончик с жареными орехами, лакомка в шоколадной глазури. И, наконец, самое дорогое – за 4 рубля 80 копеек – пломбир в брикете, 250 граммов.

Стыдно признаться, но он еще с утра, на первом уроке уже зримо представлял себе, как вечером пойдет в театр и там, в начале второго действия, после антракта, перед его носом в темноте возникнет вафельный стаканчик. А сверху у него, почти вываливаясь, будет красоваться белый шарик изумительно вкусного, бархатного мороженого с разными оттенками: шоколадным, малиновым, сливочным. То уникальное послевоенное мороженое не сразу, а как-то удивительно медленно таяло во рту. Для Валентина это представлялось наслаждением несказанным. Особенно в сопровождении музыки Дунаевского или Милютина, а иногда Штрауса. Он видел себя тогда поочередно в образе того или иного опереточного героя. Неудивительно и то, что знал все оперетты наизусть, весь состав труппы, мог исполнить любую, даже самую сложную партию, скажем, того же Мистера Икса из «Принцессы цирка». Потом Валентин Гафт стал водить в театр своих многочисленных школьных и уличных друзей. Они поначалу, как правило, отнекивались: да ну ее, скукотища! И тогда он, как шулер из рукава достает джокер, выкладывал свой главный козырь: «Но ведь там великолепное, потрясающее мороженое!» Крыть дружкам было нечем. Они шли в оперетту, смотрели и слушали ее, ели мороженое и… влюблялись. Разумеется, сначала в мороженое, потом в сценическое действие. А друг Валентина Эдик Положий катастрофически влюбился в одну актрису и долгое время настойчиво преследовал ее на выходе из служебного входа. В школе из-за такого диковинного увлечения случился большой скандал, закончившийся, к счастью, вполне мирно.

Если быть откровенным до конца, то Валентин Иосифович временами ностальгически думает о том, что ему надо было все же стать артистом оперетты. До сих пор для него остаются образцами такие артисты, как Григорий Маркович Ярон, Серафим Михайлович Аникеев, Игнат Игнатович Гедройц. Хотя, если опять же честно, в школьные годы ему больше всего нравились комики. Когда Гафт сейчас встречается с работниками Театра оперетты, они удивляются, как хорошо, как досконально и в подробностях он знает его историю, помнит не только ведущих актеров, но средний и низший состав труппы. Верный своей ироничной парадоксальности, он «честно признается», что решающую роль тут сыграло замечательное столичное мороженое. А когда остается один на один со своими мыслями, то всегда думает об оперетте как о чем-то удивительно светлом, замечательном и радужном. Но – не сбывшемся. И, видит Бог, автор сих строк понимает Гафта, как редко кто может его понять…

В офицерской молодости я был делегирован на общественную работу во Всероссийское театральное общество. Там, в Доме актера имени А. А. Яблочкиной, впервые познакомился с Валентином Гафтом и Ольгой Остроумовой, о чем речь еще впереди. А пока же о своем, о не сбывшемся. Как-то мы устроили творческий вечер лучшего баса России, а пожалуй, что и лучшего баса в мире, народного артиста СССР, Героя Социалистического Труда Евгения Евгеньевича Нестеренко. Певец прибыл вместе с женой Екатериной Дмитриевной. Она как расторопная клуша бегала вокруг него, опекая каждый шаг своего «Женечки». Мы с девчатами из бригады Большого театра в это время готовили фуршетный стол в большой гримуборной. Дурачась, я пародировал вокальную разминку Нестеренко, которую удалось подслушать. То, что я изображал голосом, на письме передать невозможно. Девчата веселились вовсю. И вдруг их лица стали каменными. Оборачиваюсь – на пороге супруги: гневная Екатерина Дмитриевна и сконфуженно улыбающийся Евгений Евгеньевич. Описать то мое состояние тоже нельзя. Весь вечер я чувствовал себя каким-то побитым. Однако под занавес встречи Евгений Евгеньевич отвел меня в сторонку и поинтересовался:

– Скажите, Михаил, а вам никогда не приходило в голову серьезно заняться пением?

Второй раз за вечер я испытал состояние рыбы, выброшенной на сушу. Но, помнится, промямлил что-то относительно собственного возраста, моего капитанского звания, службы в «Красной звезде» и двоих детей. А главное – я ведь даже нотной грамоте не обучен!

– Между тем у вас есть определенные данные, и их можно было бы развить. Правда, пришлось бы много работать. Но я ведь тоже не