Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина
Сегодня я вышла из госпиталя и, не дожидаясь двуколки, пошла домой пешком. День чудный; тепло совсем по-летнему. Домики, окруженные изгородью, утопали в зелени и цветах. Так все было красиво и радостно, что не верилось, что мы на фронте… Только около церкви стояла вереница подвод с гробами, в которых привезли убитых для погребения, и было слышно, как отец Александр пел «Со святыми упокой». Да внутри церковной ограды земля была изрыта новыми свежими буграми могил. Я нарвала в городском саду цветов и пошла в церковь. Когда я подошла к ней, то увидела, что на церковной паперти стояло несколько офицеров и священник и о чем-то спорили. Молодой казачий полковник говорил:
– Я хочу, чтобы все мои казаки были похоронены здесь, в церковной ограде!
– Но это невозможно! – сказал священник. – В церковной ограде хоронят только церковнослужителей и особо почетных граждан города!..
Тут казачий полковник прямо позеленел и резко спросил:
– А вы, святой отец, кого же считаете особо почетными гражданами? Тех, кто больше заплатит за место в ограде? Мои казаки отдали свою жизнь, чтобы защитить Родину, а с ней и ваших «особо почетных граждан». И вы, священник, отказываете им в земле для погребения!! Это такое неслыханное оскорбление и нашего религиозного чувства, и вашего сана, что я вам заявляю, что я заставлю вас исполнить ваш долг! Я привезу сюда моих убитых, и вы похороните их в ограде церкви на самых почетных местах!
Полковник со своими офицерами ушел. А отец Александр, обращаясь ко мне, сказал:
– Каждый командир полка хочет хоронить своих солдат в церковной ограде, а где я возьму для всех убитых места, да это и не полагается. Да и казаки эти не наши, не кавказские, а «какие-то сибирские»!
В это время подошел дьякон:
– Отец Александр, можно начинать отпевание. А то места в церкви не хватит. Вон сколько новых гробов привезли.
Они ушли, а на паперть поднимались казаки, неся гроб… Они внесли его в церковь и поставили рядом с другими гробами, которых тут было уже несколько рядов. Я положила на каждый гроб по несколько веточек цветов, вышла из церкви и пошла домой. Муж стоял около палатки с Ткаченко.
– Ваня! – крикнула я. Он оглянулся, увидел меня и сбежал под гору навстречу ко мне.
– Где ты была?! Ткаченко вернулся и сказал, что тебя нет в госпитале.
– Я пошла пешком. Видишь, какой прекрасный день. Я приходила уже сюда в сад, нарвала цветов и отнесла их в церковь. Туда привезли много гробов с телами убитых.
– Я знаю. Видел. Но почему ты не зашла и не сказала мне? Я беспокоился за тебя.
Мы поднялись к нашей палатке.
– Барыня, я ж вас не нашел! Я трошки опоздал, а вы ушли уже!
– Ничего, Ткаченко. Я хотела пройтись пешком. Очень уж день-то хорош!
– Да. Оно правда, что день шибко красен! Наша команда опять пошла ловить рыбу. Вот, барыня, што рыбы-то ловится! Страсть! – говорит Ткаченко. – Прямо руками ловят. Жирная, большая! Не знаю, как ей название, но, однако, скусная.
– А где они ее ловят?
– Да вон, в Ольтычае. Теперь неглубоко, только все еще бурлит вода. И шибко мутная. А рыба-то держится около камней. Засунешь руку и шаришь промеж них. Враз и попадется – так ее много там.
– Ты тоже ходил ловить?
– А как же! Ходил! Хорошо стоять-то: река широкая, быстрая, солнышко греет! Так бы и поплыл. Да вот только камней шибко много… А что, барыня?.. Раз вы нашлись, так я враз сбегаю и наловлю вам свежей рыбки на ужин? Рыба перед вечером завсегда лучше ловится…
Ткаченко весь просиял и оживился, говоря о рыбной ловле.
– Любишь ты, видно, ловить рыбу? – спросила я.
– О, барыня! Так это ж меня и загубило! До войны я ночи и дни пропадал на реке. Наловишь рыбки, сваришь уху; поешь и спишь весь день. Проснешься, а солнышко уже к закату. Ну, опять наловишь рыбы, разведешь костер. Если есть деньжонки, помощника пошлешь за горилкой. Поужинаешь и лежишь, да звезды считаешь! Хорошо было! Но теперь – шабаш! Так больше делать не стану; хозяйство полюбил очень… С ним – не до рыбы, да безделия на реке…
– Ступай, лови, – ты мне не нужен.
– Разве ты на вечернюю работу не пойдешь? – спросил муж.
– Пойду, конечно! Но я могу пойти пешком, а он пускай ловит рыбу.
– Нет, Ткаченко. Скоро барыню нужно вести в госпиталь. А ты ходи ловить по утрам, когда барыня в госпитале, – сказал муж.
На другой день транспорт мужа привез к нашему госпиталю двести раненых. Но их не стали выгружать, а только накормили обедом. Их повезут дальше в Карс. Все сестры и санитары стали кормить, а врачи обходили и опрашивали раненых. Есть такие, что отправлять нельзя, а нужно снять и делать немедленно операцию. Только принесла суп и стала кормить раненого, как подошел муж и сказал:
– Вон в той двуколке очень тяжело раненый. Покорми его. Только я боюсь, он, вероятно, не сможет есть. Когда его ранили, он упал в пропасть; у него все кости переломаны.
Как только я кончила кормить одного из раненых, мы подошли к этому разбившемуся. В двуколке лежал совсем молоденький офицер. На подушке, у его головы, сидела собачка-фокстерьер. Собачка не спускала глаз с офицера и при малейшем его движении лизала его. Мы подошли. Я предложила ему чаю или поесть. Но он отказался.
– Не могу, сестра, ничего – ни пить, ни есть… Я скоро умру. Вот, не хотите ли взять себе мою собаку?.. Ее дала мне моя невеста, когда я уезжал на фронт. Она все время была со мной. Никуда не отходила от меня… Даже во время боя. Но теперь я умираю… Не знаю, сколько мне осталось жить… Если я умру по дороге, то куда денется моя собачка… Если она вам
