Гюстав Курбе - Герстл Мак

Настроение Курбе постоянно колебалось — он то держался вызывающе, то жалел себя. Среди наиболее его усердных корреспондентов была Лидия Жоликлер, которой он послал из Сент-Пелажи трогательное письмо: «В такие минуты страшного одиночества, когда находишься между жизнью и смертью (Вам никогда не понять, что мы перенесли), невольно обращаешься мыслями к юности, родным, друзьям. В воображении своем я прошел по всем местам, где когда-то ходил со своей бедной матерью (которой я больше не увижу, а это самое большое и, в сущности, единственное мое горе среди всех бед, обрушившихся на меня со дня последней нашей с Вами встречи). Я увидел в зеркале памяти луга во Флаже, где собирал с ней орехи, ельники Ренье, куда ходил по малину… Вспоминал пироги, которые она пекла для меня… Меня ограбили, разорили, ославили, таскали по улицам Парижа и Версаля, осыпали дурацкими насмешками и оскорблениями. Я гнил в одиночках… Спал на голой земле в обществе всякой сволочи, кормил собой паразитов, меня возили из тюрьмы в тюрьму, я валялся в лазаретах среди умирающих, ездил в тюремных фургонах… под дулом винтовки или револьвера — и так четыре месяца. Но, увы, я не один такой. Нас двести тысяч, — и скорее мертвых, чем живых. Дамы, женщины из народа, дети всех возрастов, даже грудные, не говоря уже о беспризорных, шатающихся по улицам Парижа без отца и матери, которых каждый день тысячами бросали в тюрьму. С со творения мира ни один народ ни в какую историческую эпоху не видел такой бойни и такой мести»[415].

Зоэ вела за спиной Курбе упорную кампанию, требуя, чтобы друзья брата писали ему, уговаривали его бросить политику и ограничиться в будущем деятельностью живописца. Она неоднократно осаждала просьбами Брюйаса, который отвечал ей вежливо, но лучше, чем Зоэ, понимал, что подобный совет вызвал бы возмущение художника. Затем настала очередь Лидии Жоликлер, которой Зоэ написала 1 декабря: «Я прошу всех наших друзей употребить все силы, чтобы убедить моего брата не заниматься ничем, кроме живописи; ему и так не хватит жизни, чтобы завершить свою работу; он должен заткнуть уши и бежать от ложных друзей, стремящихся лишь погубить его… Сделаем вид, что моя просьба исходит от Вас. Не говорите ни брату, ни даже моим сестрам, что я просила вас вмешаться. Если это будет исходить от меня, мои советы на него не подействуют»[416]. 12 декабря Зоэ снова пишет Лидии, сообщая на этот раз лишь бытовые подробности: «Гюстав просил поблагодарить Вас за коробку превосходного орнанского сыра, которую Вы ему прислали. Несколько дней он очень мучился. Здесь так холодно, что невозможно принять ванну. Я могу приносить ему все, что угодно, и ломаю себе голову, что бы такое для него придумать. Принесла ему кисти и холсты. Он помещается на третьем этаже, окно у него довольно большое и выходит на юг. В камере есть печка, и он поддерживает в ней огонь. Я ношу ему цветы и фрукты, а он их пишет… Я принесла ему охапку остролиста, усыпанного красными ягодами, — надо же украсить помещение»[417].

Зоэ, разумеется, была права: Курбе был художником и только художником; ему не следовало занимать постов и председательствовать на собраниях. Но его политические убеждения имели глубокие корни, и его социальная философия отличалась искренностью. Беспомощное положение, в котором он находился, вынудило его принять поддержку Зоэ на время болезни и заключения, но он принимал ее неохотно.

Больше всего его возмущала бестактность сестры: Зоэ постоянно напоминала ему, что он обязан ей всем, начиная с ветки остролиста и кончая восстановлением в гражданских правах. Он был признателен ей и все-таки ненавидел ее.

Глава 28

Лечебница

Здоровье Курбе улучшилось всего на несколько недель. К середине декабря у него началось острое расстройство желудка, а геморрой причинял ему такие страдания, что потребовалась срочная операция. На этот раз попытки Зоэ перевести брата под честное слово в частную лечебницу увенчались успехом. 30 декабря он покинул тюрьму. Сестра его заручилась также помощью знаменитейшего тогдашнего хирурга д-ра Огюста Нелатона.

«Гюстав серьезно болен, — сообщала Зоэ Брюйасу. — Его свободолюбивая, независимая натура не может выносить заключения, ему нужно двигаться и чувствовать себя свободным… Но несмотря на все мои попытки чем-то занять и отвлечь эту деятельную натуру, я понимала, что он умрет, если мне не удастся сократить срок [заключения]. Тогда я удвоила усилия. К несчастью, генерал Валантен, бывший в то время префектом парижской полиции, держался страшно недружелюбно… Его заменили — и вовремя: он вызвал бы новую революцию. Его преемник г-н Рено настолько же воспитанный человек, насколько генерал был грубияном… Г-н префект [Рено] специально съездил в Версаль [чтобы организовать перевод Курбе], попросил меня взять с Гюстава честное слово и разрешил мне перевезти брата к доктору Дювалю, авеню дю Руль, 34… в Нейи. Так порекомендовал доктор Нелатон, которого я упросила посмотреть брата. Он нашел, что у Гюстава не столько геморрой, сколько сужение прямой кишки. Состояние Гюстава было очень тяжелым и требовало операции… Теперь видеться с Гюставом совсем просто: он — заключенный под честное слово и не имеет только права выходить за пределы лечебницы. Зато у него там большой сад и чувствует он себя в нем отлично. Увы, чем все это кончится? Я трепещу. Сколько мучений! Я ничего не сообщила нашему бедному отцу: для него это было бы слишком тяжело. Мы с мужем будем до конца проводить эти спасательные работы»[418].

В ожидании операции Курбе писал в лечебнице фрукты и цветы. 1 января 1872 года г-жа Дюваль дала ему ветку апельсина с плодами и листьями, а через два часа он преподнес ей в качестве новогоднего подарка картину с изображением этой ветки. «Наконец после грозы опять настала хорошая погода, — писал художник семье 4 января. — В качестве новогоднего подарка себе и вам могу сообщить, что покончил с этими ужасными тюрьмами. Я прибег к безошибочному средству, чего, по-моему, с нетерпением ожидали мерзавцы из правительства: им ведь, как и мне, надоело мое пребывание в тюрьме… Способ, избранный мной, обойдется мне недешево, но это не имеет значения после семи месяцев, проведенных в камере. Этого вполне достаточно: достаточно и трех, чтобы свести нормального человека с ума. Должен сказать, что я не особенно страдал. Голова была занята, и я ни на минуту не терял обычной своей веселости. Я больше страдал за вас и за своих