Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых - Пол Контино
Благоразумие подразумевает способность чувствовать ситуацию, импровизировать по ходу дела. Театрализованный приход сразу множества посетителей оказался бы не по силам Илюше. Не то чтобы «театр» как таковой был бы вреден — он тоже бывает разным. Как Алеша объясняет «пристально» смотрящему на него Коле, «игра в войну у молодых людей, в рекреационное время, или там в разбойники — это ведь тоже зарождающееся искусство» [Достоевский 1972–1990, 14: 483]. В своем Письме пятнадцатом Шиллер утверждает, что «из всех состояний человека именно игра и только игра делает его совершенным и сразу раскрывает его двойственную природу» [Шиллер 1957: 301]. Действительно, как показывает Карла Арнелл [Arnell 2017], в книге десятой игра оказывает терапевтическое воздействие. Алеша прибегает к «искусству», постепенно сближая мальчиков с Колей, потому что, подобно играющим детям, он импровизирует и «[сам] актер». [Достоевский 1972–1990, 14: 483].
По сути, Алеша участвует в этой «теодраме». Каким бы потешным ни был этот театр, ставки в этой игре — жизнь и смерть. В контексте романа «воскресение» Илюши, на которое надеялся Алеша, может быть воспринято в свете воскресшего Христа; опыт Илюши участвует в этой инкарнационной реальности. Даже смерть Илюши, какой бы душераздирающей она ни была, будет представлена в свете искупительных страданий, смерти и воскресения Христа, что со всей полнотой проявляется в финале романа, в речи у камня.
В главе «У Илюшиной постельки» Алеша осознает, что на самом деле Коля откладывал посещение больного мальчика только для того, чтобы сохранить свою личную, гностическую тайну, чтобы на глазах у всех и под всеобщие аплодисменты совершить псевдовоскрешение Жучки. В редкий для него момент высказывания критической оценки[300] Алеша строго отчитывает Колю. Его упрек напоминает упрек Зосимы женщине, которая хотела использовать обращение к Богу в качестве магии, чтобы получить весточку от сына [Достоевский 1972–1990, 14: 492]. Как и у Инквизитора, «тайна» Коли является «мистификацией», его чудо — фокус, а его авторитет — высокомерное тиранство. По правде говоря, Коля пытается помочь другому страдающему человеку. Разумеется, Инквизитор утверждает, что его поступки также продиктованы любовью [Достоевский 1972–1990, 14: 236]. Коля хочет «помочь», но так, чтобы самому оказаться в центре внимания, и тем самым причиняет боль тому, кому стремится помочь. Сидя рядом с Илюшей, Коля на мгновение проявляет свои лучшие стороны: «Коля вдруг поднял руку и провел для чего-то своею ладонью по волосам Илюши» [Достоевский 1972–1990, 14: 488]. Когда рассказчик употребляет «что-то» или «кто-то» в функции подлежащего, он, как правило, обозначает этими словами благой порыв, сонаправленный божественной благодати, или божественную благодать, соединенную с человеческой свободой[301]. Также отметим, что рассказчик делает упор на реальном: Коля «изо всех сил старался побороть в себе чувство, чтобы не заплакать как „маленький“» [Достоевский 1972–1990, 14: 488].
Однако, чувствуя свою уязвимость, Коля вновь входит в роль Инквизитора, садистски порицая Илюшу и отвергая благоразумную попытку вмешательства со стороны Алеши. Снегирев спрашивает: «С Алексеем Федоровичем изволили прибыть-с?» Ответ Коли жесток:
— Нет… я с Перезвоном… У меня такая собака теперь, Перезвон. Славянское имя. Там ждет… свистну, и влетит. Я тоже с собакой, — оборотился он вдруг к Илюше, — помнишь, старик, Жучку?
Личико Илюшечки перекосилось. Он страдальчески посмотрел на Колю. Алеша, стоявший у дверей, нахмурился и кивнул было Коле украдкой, чтобы тот не заговаривал про Жучку, но тот не заметил или не захотел заметить.
— Где же… Жучка? — надорванным голоском спросил Илюша.
— Ну, брат, твоя Жучка — фью! Пропала твоя Жучка!
Илюша смолчал, но пристально-пристально посмотрел еще раз на Колю. Алеша, поймав взгляд Коли, изо всех сил опять закивал ему, но тот снова отвел глаза, сделав вид, что и теперь не заметил.
— Забежала куда-нибудь и пропала. Как не пропасть после такой закуски, — безжалостно резал Коля, а между тем сам как будто стал от чего-то задыхаться. — У меня зато Перезвон… Славянское имя… Я к тебе привел… [Достоевский 1972–1990, 14: 490].
Коля мог бы убить того, кому пришел помочь. То, как он «задыхается» в муках своеволия, заставляет вспомнить, как надрывно «задыхалась» Катерина, заявляя о своей преданности Дмитрию и при этом сознательно игнорируя Алешу [Достоевский 1972–1990, 14: 172]. Психологическое состояние Коли в момент, когда он «безжалостно» произносит эти слова, напоминает «бред» Ивана [Достоевский 1972–1990, 14: 222], когда тот терзал Алешу, рассказывая ему о детях, ставших жертвами садистов. Коля намерен поступать по-своему. Он отказывается просто принимать дар любви и дарить ее другим. Из-за этого он теряет ощущение целостности своего я. Своеволие Коли порождает своевольную реакцию младшего мальчика: «„Не надо, не надо!“ — с горестным надрывом в голосе воскликнул Илюша» [Достоевский 1972–1990, 14: 490]. Коля настаивает на своем, заявляя, что он «нарочно привел» [Достоевский 1972–1990, 14:
490] собаку: это повторяющееся выражение разоблачает преднамеренное желание Коли разбередить рану. Чтобы сделать свой театральный «сюрприз» максимально эффектным, Коля готов причинить боль Илюше[302].
«Сюрприз» также может быть палкой о двух концах: когда Алеша и Грушенька обмениваются луковками, их взаимные «сюрпризы» оказываются благими и целительными. Этот обмен дарами отмечен восприятием благодати, и им не требуется публика. Однако целью подстроенного Колей «сюрприза» является овация, и он срывает вожделенные «аплодисменты» и возгласы «Молодец Красоткин!» [Достоевский 1972–1990, 14: 491], пародирующие заключительную, исполненную благодати сцену романа. Спектакль производит губительный эффект:
Илюша же и говорить не мог. Он смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то ни за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша [Достоевский 1972–1990, 14: 491][303].
Возможно, рассказчик слишком великодушен в своей оценке Коли; Алеша же справедливо критикует его:
— И неужели, неужели вы из-за того только, чтоб обучить собаку, всё время не приходили! — воскликнул с невольным укором Алеша.
— Именно для того, — прокричал простодушнейшим образом Коля. — Я хотел показать его во всем блеске! [Достоевский 1972–1990, 14: 492].
Насладившись самовосхвалением, Коля ненадолго забывает о своем самомнении, что
