Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
«Я никак не осмеливалась есть такое»,— говорила мне Варя.
После этого живодер-следователь больше не вызывал ее к себе, никто ее не бил, однако слух (следователь пробил ей обе барабанные перепонки) был утерян Варей навсегда.
Но возвращаюсь к тому дню, когда меня ни за что ни про что побил вахтер.
Я и до этого сильно недомогала, все тело было усыпано нарывами, но теперь разболелась всерьез. С каждым днем хуже, хуже... Не было в моем теле точки, которая не источала бы боль, ноги распухли, сознание затуманилось, не могла ни есть, ни разговаривать. Мысли о смерти не пугали — пусть бы прекратились мучения, устала я от них. Только бы узнать, что Леня жив и как-то кем-то устроен, а больше ничего не надо, все равно я уже не верила, что когда-нибудь увижу его.
Приходила к нам в камеру женщина-врач. Молодая, темноволосая, с тонкими чертами лица и добрыми глазами. Чем хуже мне делалось, тем чаще заходила она в камеру. Давала лекарства, измеряла температуру. Когда подошло к сорока, перевела в больничную камеру. Там, как потом выяснилось, я несколько дней не приходила в сознание. Выходила меня все та же красивая женщина и ее муж — оба врачи. «Они не отходили от вас»,— говорили мне потом окружающие больные.
Когда я пришла в себя, мне принесли на блюдце гречневой каши-размазни, политой постным маслом. Никогда не забыть мне своего ощущения при виде этой каши. Мне казалось, что я все еще без сознания, и эта каша — мираж, видение.
Невдалеке от моей стояла койка, на которой лежала миловидная, но, конечно, вымученная, как все мы, женщина, а с ней двухмесячная дочка — бледная, худенькая, почти никогда не плачущая, с какими-то не детски печальными уже в этом младенческом возрасте глазами.
Не помню, как звали мать, но имя девочки запомнилось накрепко: Лидочка. Ежедневно, в послеобеденное время к нам заходил конвоир и уводил Лидочкину маму куда-то за пределы камеры стирать пеленки. Мама оставляла дочку на мое попечение. Очень скоро я привязалась к девочке, полюбила ее. И, честно говоря, испытывала радость, оставаясь с нею, так сказать, наедине. Вообще же в камере, кроме меня, было семь больных женщин.
Я брала Лидочку на руки, что-то тихонько рассказывала ей, хоть отлично знала, что бедное дитя к счастью своему ничего из моих слов, да и вообще из всего, что происходит вокруг, не понимает.
И вот однажды, когда Лидочкину маму увел конвоир, сижу я на своей койке и, держа девочку на руках, с грустью смотрю на ее бледное личико, на шевелящиеся, будто пытающиеся что-то сказать, губы, и по обыкновению шепчу ей что-то ласковое. Постепенно глазки у девочки закрылись — уснула. Спи, спи, Лидочка! Боюсь шевельнуться, потревожить ее сон. Но время идет, а девочка не просыпается и — что это, кажется мне или на самом деле? — ее щечки бледнеют еще больше обычного, губки синеют, лицо делается мертвенным, восковым. Принимаюсь тормошить ребенка: «Лидочка, что с тобой, проснись! Да проснись же!» Нет, не шевелится и не открывает глаз.
Умерла Лидочка, угасла тихо, как свечечка.
Помнится и славная, грустная Катя. Ее койка стояла перпендикулярно к моей, совсем близко. Не знаю, чем болела эта молодая женщина, белокожая, с рыжеватыми пушистыми волосами, с полными тоски светлыми глазами. Она тихо говорила мне: «Вы счастливая, вы оставили своего мальчика на соседей, а я своего, тоже трехлетнего сыночка, оставила среди ночи почти незнакомой лифтерше, я жила по улице Энгельса. Моего мужа давно забрали, может, уже расстреляли, а родственников у меня нет».
Так и скончалась бедная Катя, тоскуя о своем сыне, оставшемся совсем одиноким в огромном чужом мире.
На моих глазах, даже, можно сказать, при моем участии родила сына смуглая Таня, когда-то мы встречались с ней у моей соученицы по школе, Нины Ставраки. Роды принимала медсестра, а я, сколько могла, помогала ей.
И как же горько через несколько дней после родов плакала, обнимая своего темноглазого сынишку, бедная Таня. Не знаю, что было дальше с ней, с ребенком. Когда меня уводили из больничной камеры, ее мальчик был еще жив. А дальше? Кто знает...
Подлеченная, вернулась через два месяца в свою камеру, ну, конечно, не как домой, но какой-то похожий оттенок был. Сколько знакомых лиц, уже ставших родными! Рассказала о том, что увидела и услышала в больнице,— все же новости, ведь никакие вести извне сюда не доходят. Угостила ближайших соседок несколькими сухариками из черного хлеба — скопила, сколько могла...
Еще больше все похудели. Особенно это видно было на пожилых женщинах: кожа на верхней части рук, лишенная мышц и жира, висит, как крылья у летучей мыши. Все стали заметно молчаливее. Если изредка и переговариваются с ближайшими соседями, то совсем тихо.
Натальи Владимировны я не застала, се уже отправили в ссылку. Вскоре забрали «с вещами» и Милу. Она получила суровое наказание — десять лет лагеря где-то в Томской области. Ее брат Сережа попал туда же и вскоре умер от туберкулеза. А она выжила, вернулась к детям..
Вообще же к концу моего пребывания в тюрьме самое жестокое отчаяние как будто миновало, его сменило тупое равнодушие, конечно, не без вспышек прежней глубокой безысходности. Вся моя боль, все мучительные мысли были связаны с Леней, с душераздирающей тревогой за него. Ну конечно, волновалась и за Иосифа, без конца размышляла, успел ли он вывезти из Киева Леню или же его сразу взяли на фронт. Вспоминала с грустью и несостоявшуюся оперу, и мой взлет последнего предвоенного года. Да, та моя жизнь оборвалась в один миг, осталось тяжкое мучительное существование. Ни с каким горем не сравнимая тоска по ребенку, униженность, жалость. Ведь попраны были и самолюбие, и достоинство — все то, без чего человек не может быть человеком.
Мне и хотелось, чтобы мое «дело» скорее разрешилось, и страшно как-то было. Порой даже думала: пусть бы так и тянулось это тупое, животное, но уже привычное существование. Уже и к голоду начала привыкать — удивительно устроен человек. Наверное, эта пассивность объяснялась моим болезненным состоянием — какое-то постоянное забытье.
Каждые десять дней нас поднимали глубокой ночью и водили в баню, даже давали по крохотному, как конфетка, кусочку мыла. А наши вещи в это время брали на прожарку. И как же быстро истончались
