Мемуары - Станислав Понятовский
5 августа я вернулся в Аахен, чтобы попить тамошних вод — родителям пришло в голову, что действие вод может благотворно сказаться на моей фигуре, и я ещё подрасту. Я не чувствовал себя полностью здоровым уже тогда — боли, похожие на ревматические, тревожили меня. Зная, что я сын подагрика, врачи полагали, что я унаследовал эту болезнь отца.
Поскольку каждое желание родителей было для меня законом, я обратился в Аахене к доктору Каппелю, пользовавшему, в своё время, отца. Доктор принялся всячески расхваливать воду источника, ближайшего к его дому, но вода эта, судя по всему, не была мне полезна. Ночью того самого дня, что я начал её пить, я почувствовал боли в кишечнике, да такие, что меня буквально скрутило, почти соединив колени с желудком. Удушье не давало мне вздохнуть. Не дожидаясь другого лекарства, Кенигсфельс поспешно влил мне в глотку ложку лавандовой воды — она вернула мне дыхание, и я остался жив, по крайней мере. Потом появился врач — он был вынужден несколько недель хлопотать вокруг меня, словно я был худосочным старцем, прописывал мне души и паровые ванны, чтобы я мог хотя бы ходить.
Любопытно, что бутылка лавандовой воды, спасшая мне жизнь, была передана моим людям, всего за несколько часов до случившегося слугой ганноверского посланника, которого я совсем не знал. Вручив воду, слуга тут же исчез, и я так и не смог никогда объяснить это странное совпадение, особенно знаменательное потому, что я никогда не употреблял лавандовой воды, зная, что запах лаванды плохо действует на мою мать.
Кое-как оправившись, я заехал ещё в Эйндховен и Руземонд — взглянуть на остававшиеся ещё там австрийские и английские части. В Руземонде я видел шевалье Фолкенера, которому Вольтер посвятил «Заиру». Затем, через Кассель и Дрезден, я вернулся в Варшаву в начале октября 1748 года.
III
То был год сейма. Референдарий Сиеминский был сравнительно легко избран маршалом. Бестужев[15], тогдашний посол России и брат канцлера, увидел в таком дебюте отзвук неких замыслов, опасных для его двора, и настоял на том, чтобы сейм был распущен.
Как раз в это время меня передали под крыло моему дядюшке князю Чарторыйскому, подканцлеру Литвы. Его должность и его характер сделали его одним из самых видных популяризаторов идеи польского единства — кому же, как не ему, было воспитать приверженцем этой идеи молодого человека?
В двадцать лет дядя заслужил особенное покровительство Флемминга, фельдмаршала Саксонии и одновременно министра Августа II по делам Польши, хотя официально назначен министром он не был. Благодаря протекции Флемминга, дядя стал подканцлером Литвы в двадцать пять лет... В последние годы правления Августа II и в течение двух третей правления Августа III он имел огромное преимущество, не зная над собой никого, кроме двора и фаворита, категорически отказывавшегося рассматривать дела Литвы иначе, чем его глазами, а соперниками в самой Литве имея людей, промахи и пороки которых ставили их безусловно ниже его. К тому же, дядя обладал величайшим терпением, позволявшим ему выслушивать долгие речи жалобщиков, распознавая истину, и почти всегда рассудить справедливо и удовлетворить обе стороны, обратившиеся к нему, как к арбитру. Наконец, его поддерживало доверие, которым пользовался мой отец, и его связи...
А поскольку дядя часто и обильно рассуждал о реформе общенационального воспитания и способствовал её осуществлению своими речами и своим примером, — он вёл исключительно обширную переписку со всем королевством, — поскольку, кроме всего прочего, он любил говорить открыто и, можно сказать, беспрестанно о делах публичных, но и о делах частных, так или иначе на публичные влиявших, трудно было придумать более подходящее место, чем его дом, для того, чтобы дать мне возможность получить исчерпывающие сведения о состоянии нации, помочь мне отработать стилистику писанины разного рода и научить меня искусству завоёвывать популярность.
Положение нашей семьи в Польше как будто упрочилось в этом году и даже достигло некой вершины, благодаря двум свадьбам, состоявшимся в один день — 19 ноября. Моя младшая сестра вышла за графа Браницкого[16], воеводу Краковщины, а моя кузина, дочь князя под канцлера — за воеводу Подляхии Сапегу. Маркиз дез Иссар, тогдашний посол Франции, принеся по этому поводу обычные в таких случаях поздравления, заметил попутно, что новые союзы дают нашей семье преимущества слишком несомненные, и он считает своим долгом сообщить об этом своему двору, не проявлявшему ранее к нам особого интереса. К сожалению, дальнейшее совершенно не соответствовало намечавшимся прекрасным возможностям — характеры наших новых родственников и их связи не способствовали этому.
Семена раздора между дядей подканцлером и его вновь испечённым зятем коварно посеял граф Брюль[17], и я вынужден сказать здесь несколько слов об этом широко известном фаворите, двадцать четыре года правившем именем своего государя; нам придётся ещё неоднократно с ним сталкиваться.
Допущенный к делам при Августе II, пажом которого, а впоследствии министром он был, Брюль был вынужден прервать после его смерти свою карьеру вплоть до 1739 года, уступив место Сулковскому, сильно его недолюбливавшему. Но как только этот последний впал в немилость и освободил ему место, делом всей остальной жизни Брюля стало — любыми средствами держаться линии, прямо противоположной той, из-за которой Сулковский потерпел крах.
Сулковский, начав тоже как паж при Августе III, в то время ещё наследном принце, ловкий кавалер, страстный охотник, привлёк этими своими качествами внимание принца, полюбившего его затем со страстью, трудно объяснимой, ибо в моральной чистоте Августа III не могло быть сомнений, но такой сильной, что вскоре она стала определять и настроение принца, и все его привязанности. Сулковский так твёрдо на неё полагался, что позволял себе длительные отлучки, бывал груб с королевой, обращался высокомерно с каждым, кто пришёлся ему не по вкусу, не закрывая, при этом, ни для кого доступа к своему господину, которым он публично повелевал, на которого дулся и дерзил ему так часто, что, казалось, он стремится разочаровать короля в себе; можно было подумать даже, что Сулковский вынуждает монарха лишить его своей милости. Человек ограниченный, он говорил неоднократно, не делая из этого
