Сталинский рейд - Сидор Артемьевич Ковпак
Мы еще не могли, конечно, представить себе, что произойдет под Сталинградом, но уже один тот факт, что нас вызывают в Москву на совещание, что в такой момент мы летим на «Дугласе» из вражеского тыла в родную Москву, внушал уверенность в прочности положения на «Большой земле». Уже забывалось то время, когда мы сидели в Спадщанском лесу, не зная, что происходит на белом свете. Потеря связи с Москвой была, пожалуй, самым тяжелым из всего, что нам пришлось испытать в тылу врага. Не враг был страшен, а сознание, что Москва стала очень далекой. Когда мы говорили: «Москва» или «Большая земля», в этих словах было все, что сплачивало нас, разбросанных по лесам среди врагов, в одно целое, что давало нам силы.
Нас очень ободряли успехи, которые мы, партизаны, одерживали в неравных боях с врагом, но еще большее значение в поднятии боевого духа наших людей, в росте общей уверенности в окончательной победе имело быстрое восстановление временно нарушенной связи с Москвой. Ничто не могло нас так воодушевить, как воодушевила всех в Спадщанском лесу одна мысль о том, что о нашем существовании, о нашей борьбе узнали в Москве, что там на карте, быть может в Кремле, быть может рукой самого Сталина наше расположение уже отмечено красным карандашом. Это была первая нить, вновь связавшая нас с Москвой. Потом, когда наш Путивльский отряд объединился с партизанами соседних районов – Глуховского, Шалыгинского, Конотопского, Кролевецкого – и перебазировался ближе к Брянским лесам, мы стали получать сводки Совинформбюро. Нам приносили их записанными карандашом на клочках бумаги. Иногда в этих записях не все можно было понять, но как дороги для нас были и несколько слов, принятых из Москвы подпольным радистом! Из этих первых полученных нами в лесу сводок Совинформбюро мы узнали о разгроме немцев под Москвой, и сейчас, когда вспоминаешь Хинельский лес, декабрь 1941 года, кажется, что тогда не было ничего более важного, чем переписка этих сводок, которые мы старались как можно скорее и в возможно большем количестве экземпляров распространить среди населения. Нить, связавшая нас с Москвой, протянулась дальше, в народ, и она делалась все крепче.
Затем мы сами услышали знакомый голос московского диктора, голос Москвы, приказ товарища Сталина, его слова, обращенные к нам, партизанам. А когда из Москвы прилетел самолет, сбросивший нам рацию и радистов, связь с «Большой землей» стала регулярной. Потребовались медикаменты, мы запросили Москву, и она прислала нам самолет с медикаментами. И вот, наконец, я сам лечу в Москву на «Дугласе». Все опять на своих местах, крепко, надежно.
Линию фронта мы пролетали ночью на высоте трех тысяч метров. С земли по нам стреляли, видны были вспышки огня, метались лучи прожекторов, но среди наших пассажиров вызвал некоторое оживление только один зенитный разрыв, давший себя почувствовать довольно сильно. Экипаж в отместку немцам высыпал вниз на их головы ящик мелких бомб, а мы заспорили, на каком расстоянии от хвоста «Дугласа» разорвался снаряд – в двадцати, пятидесяти или ста метрах, а потом снова разговор перешел на деловые темы.
Под нами была уже советская территория, тылы Брянского фронта, но и та земля, что лежала позади, временно оккупированная немцами, тоже оставалась советской землей, и мы летели в Москву, как ее представители. Вероятно, в эту ночь не один наш самолет под огнем немецких зениток летел в Москву из занятых немцами районов. Может быть, летели и из Белоруссии, откуда-нибудь из Полесья, и с Смоленщины, и из-под Новгорода, Пскова, Старой Руссы. Разрежь советскую землю на тысячи кусочков, а Москва, как магнит, притянет их к себе, сольет в одно целое. Ничего более дорогого, чем Москва, мы и представить себе не могли. В тяжелую минуту человек думал не о себе, не о своем доме, а о Москве, в которой, может быть, никогда не был, которую видел только в кино.
В Кремле
Когда мы говорили – Москва, в мыслях был Сталин. Летя на «Дугласе», никто еще не знал, предстоит ли нам встреча со Сталиным, но мысль о вероятности этой встречи не оставляла нас всю дорогу, и на самолете и потом на автомашинах, доставивших нас из штаба Брянского фронта прямо в гостиницу «Москва».
Вскоре по приезде, 31 августа, нас предупредили по телефону, чтобы мы никуда не расходились из номеров – поедем в Кремль на прием к товарищу Сталину. И хотя это не было для меня неожиданностью, я еще в самолете представлял, как это может произойти, но по пути в Кремль я думал только одно: сейчас войду в кабинет Сталина, увижу его, он будет со мной разговаривать.
Прежде чем попасть в кабинет Сталина, мы прошли несколько комнат. Я думал: вот сейчас увижу. Сталин все время стоял перед глазами, такой, каким я его знал по портретам. И точно таким я увидел Сталина, когда раскрылась дверь в его кабинет. Ну вот прямо как будто я его уже много раз встречал, лично знал. Сталин стоял посреди комнаты в костюме, всем известном по портретам. Рядом Ворошилов в маршальской форме.
– Так вот он какой, Ковпак! – сказал товарищ Ворошилов.
Сталин улыбнулся. Он пожал мне руку, поздоровался со всеми и предложил сесть. Соседом за столом оказался Молотов. Я увидел Вячеслава Михайловича, когда уже сидел рядом с ним. Не могу понять, как я его сразу не увидел. Вероятно, вначале я волновался, хотя не чувствовал, что волнуюсь. Трудно выразить словами то, что я переживал в тот момент. Когда товарищ Ворошилов назвал мою фамилию, я не подумал, что это он говорит обо мне. Как будто Ковпак был кто-то другой, а вовсе не я. Вначале я ничего не чувствовал, не соображал, только смотрел на Сталина и удивлялся, что он такой знакомый-знакомый. Товарищ Сталин сидел за столом наискосок от меня. Я думал, что прием будет очень короткий – ведь какое тяжелое время. Но Сталин не торопился начинать деловой разговор, расспрашивал о наших семьях, поддерживаем ли мы с ними связь и как. Иногда ему приходилось отрываться, подходить к телефонам. Возвращаясь к столу, Сталин повторял
