Между Лондоном и Москвой: Воспоминания и последние записи - Иоахим фон Риббентроп
Когда я на следующее утро из окна моей квартиры поглядел через улицу, один из сопровождавших меня обратил мое внимание на нескольких человек, выглядывавших из окна расположенного напротив большого жилого дома — здания английского или французского посольства. То были члены английской и французской военных миссий, которые вот уже длительное время вели в Москве переговоры об англо-франко-советском военном союзе.
В процессе наших бесед я, разумеется, спросил Сталина об этих военных миссиях. Он ответил: «С ними вежливо распрощаются». Так оно и произошло. Тем не менее я полагаю, что контакты между западными военными и Москвой после их отъезда все же сохранились. Другой вопрос, заданный мною Сталину, касался того, как совместить наш пакт с русско-французским договором 1936 г. На это Сталин лаконично ответил: «Русские интересы важнее всех других».
24 августа, вылетая вместе с нашей делегацией домой, я был убежден, что желание Сталина и Молотова прийти к взаимопониманию с Германией в тот момент было искренним. Когда я докладывал Адольфу Гитлеру о московских переговорах, у меня сложилось впечатление, что и он, безусловно, воспринимал этот компромисс с Россией всерьез.
Соглашение рассматривалось нами как прочный компромисс на самый длительный срок. Пакт с Россией, вне всякого сомнения, был исключительным успехом не только с реально-политической точки зрения, но и наверняка должен был найти одобрение у немецкого народа. Несмотря на многолетние идеологические схватки национал-социализма и большевизма, о значении дружественной России для германской политики забывать было нельзя. Отказ от бисмарковской политики в отношении России положил начало тому окружению Германии, которое привело к первой мировой войне. В ситуации 1939 г. восстановление исторических отношений с Россией было по реальным причинам перворазрядным политическим актом обеспечения нашей безопасности{28}.
Я лично как человек, докладывавший фюреру об этом компромиссе с Советским Союзом, надеялся, в частности, на следующее:
1. Постепенная ликвидация наиопаснейшей конфликтной ситуации, которая могла угрожать миру в Европе, путем дипломатического преодоления мировоззренческих противоречий между национал-социализмом и большевизмом.
2. Создание действительно дружественных германо-советских отношений на фундаменте германской внешней политики в духе Бисмарка.
3. Использование в тогдашней особой ситуации августа 1939 г. всех возможностей дипломатического решения проблемы Данцига и коридора в духе предложений Адольфа Гитлера.
24 августа я вместе с нашей делегацией вылетел в Германию. Предусматривалось, что я прямо из Москвы должен лететь в Берхтесгаден, чтобы доложить фюреру в его резиденции Бергхоф. Я думал предложить ему созвать европейскую конференцию для урегулирования польского вопроса. Неожиданно наш самолет радиограммой повернули на Берлин, куда Гитлер вылетел в тот же день. Из соображений безопасности нам пришлось сделать большой крюк над Балтийским морем.
НАЧАЛО ВОЙНЫ
Ситуация, которую я нашел по возвращении, была гораздо серьезнее, чем при моем отлете: польское давление на Данциг и на заселенные немцами районы коридора еще более усилилось, к этому добавились и пограничные инциденты. В день моего прибытия в Берлин кризис достиг своей первой кульминационной точки. Только теперь я узнал, что за время моего отсутствия Адольф Гитлер имел в Оберзальцберге весьма серьезную беседу с британским послом Гендерсоном, передавшим ему письмо английского премьер-министра. В нем говорилось, что военный конфликт между Германией и Польшей активизировал бы действия со стороны Англии. В своем разговоре с Гендерсоном, а вслед за тем в письме Чемберлену от 23 августа Гитлер заявил, что твердо намерен решить вопрос о Данциге и коридоре и дальнейшие польские провокации терпеть не будет. В английских военных мерах он вынужден усматривать акт угрозы рейху, и в этом случае ему придется объявить немедленную мобилизацию германских вооруженных сил. Ситуация полностью зашла в тупик, фюрер прибыл в Берлин.
Утром после моего возвращения из Москвы, т. е. в первой половине драматического 25 августа, я обсудил с фюрером письмо Чемберлена и предложил ему еще раз предпринять попытку в отношении Англии. Вскоре после этого разговора я узнал, что с нашей стороны уже начаты военные меры. Правда, в тот момент Гитлер еще не рассчитывал, что Англия вмешается и начнет из-за Польши войну. Вскоре после полудня я получил через одного чиновника министерства иностранных дел сообщение о ратификации англо-польского договора, который был заключен еще 6 апреля, однако без придания ему официальной формы. Я поспешил с этим сообщением в Имперскую канцелярию, чтобы побудить фюрера остановить уже принятые военные меры. Я вошел к нему со словами, что ратификация англо-польского договора о гарантиях означает, если он выступит против Польши, «войну с Англией» и поэтому «приказ о выступлении войск должен быть немедленно приостановлен».
Фюрер воспринял возбужденно доложенное мною сообщение без возражений; он и сам производил впечатление человека, пораженного этим известием. По недолгом размышлении он информировал меня о том, что итальянский посол в первой половине дня сообщил ему: военный конфликт с Польшей Италия не будет считать ситуацией, обязывающей ее к выполнению своих союзнических обязательств[125].
Гитлер был убежден в том, что итальянская позиция уже сообщена Римом Лондону и привела к ратификации англо-польского пакта. Он приказал немедленно вызвать своего военного адъютанта полковника Шмундта, но его нигде разыскать не удалось. Вместо него вскоре явился генерал-полковник Кейтель. Фюрер спросил его, возможно ли остановить военные меры. Кейтель подтвердил. Фюрер дал Кейтелю соответствующий приказ. При этом Гитлер указал, что только что у него побывал я с сообщением о ратификации англо-польского договора, а потому ему необходимо «время для переговоров».
Адольф Гитлер, несомненно, воспринял это решение как определенный ущерб престижу армии и, казалось, считал меня ответственным за это, что выразилось в открыто проявленном им недовольстве мною. Этой психологической ситуацией я объяснял себе тот факт, что в ближайшие дни меня не привлекали ни к какому обсуждению обстановки, а также и то, что фюрер взял решение польского вопроса исключительно в свои руки. Только 28 августа я был снова привлечен к переговорам с послом Гендерсоном.
Еще 25 августа фюрер сделал британскому послу заявление, что после урегулирования германо-польского вопроса он готов на заключение с Англией пакта о взаимной помощи — предложение, которое, по мнению Гендерсона, как он пишет в своей книге «Failure of a Mission» (с. 259), «заслуживало рассмотрения». В личном самолете Адольфа Гитлера посол отправился в Лондон для непосредственного обмена мнениями со своим правительством; с 26 до 28 августа британский кабинет обсуждал устное заявление фюрера.
28 августа в 17 часов Гендерсон вылетел обратно в
