Я трогаю войну руками - Ирина Юрьевна Бугрышева

…Рома улыбается мне — пытаясь поддержать меня. Чтоб мне не было так страшно, так отчаянно, так безвыходно. Я не знаю, почему я лечу в пропасть. Я же работала с Димой через пару-тройку часов после ампутации. Я видела растерянность после операции, когда он смотрел на ноги, а видел ногу. И я давала опору. И держала за руку. И дышала с Димой в такт, когда у него текли слёзы. И находила смыслы. И возвращала жизнь.

А сейчас я лечу в пропасть.

Синие глаза. Извиняющаяся, почти детская улыбка. Рука в гипсе. Пальцы, закрашенные оранжевым антисептиком, лежат на гипсовой подложке.

— Кости загноились, — говорит Рома. — Врач смотрел. Снимок сделали. Большой палец уже ампутировали, видите? Теперь ампутируют всю руку.

У меня шумит в ушах. Ромка молодой. Двадцать четыре. Ужасно бледный. Даже в анализы можно не смотреть, и так ясно — ферритин меньше двадцати, лейкоциты повышены. Хорошо, если раза в три. А может быть, и в пять. Вдох. Выдох. Я держу руки у Ромки на солнечном сплетении и возвращаю себе себя.

Ромка справится. Это его путь. Путь воина. Мой путь — быть рядом. Вдох. Выдох. Ромка закрывает глаза. Дышит спокойнее. Я верю в чудо. Я верю в куркуму и куркумин, природный антибиотик. Я верю в пиявок и их гирудин. Пиявки хранятся в холодильнике у старшей сестры. Их ставят после операции. Я видела. Ромке бы их пару недель назад на всю руку. Я верю во врачей. Верю в Бога. И главное… я верю в выбор Ромкиной души. И в то, что она справится с этими испытаниями.

Я держу руки у него на груди. Мир останавливает свой сумасшедший бег. Здесь и сейчас. Вдох. Выдох. Завтра будет операция. Завтра Ромка очнётся после наркоза без руки. Если за ночь врач не придумает что-нибудь ещё. Чтоб в двадцать седьмой раз попробовать спасти руку. А сегодня рука лежит на гипсовой подложке. И она есть.

Я кладу свои пальцы поверх оранжевых пальцев Ромки. Они холодные. Будто восковые. Они начинают чуть оттаивать, чуть теплеть, едва слышно пульсировать под моей рукой.

Ромка закрыл глаза и разрешил быть с ним рядом. И это счастье. Обычно он лежит, скрючившись, в позе эмбриона. Отвернувшись, отгородившись от палаты и всего мира. Включая дежурное «Нормально» на любой вопрос.

Я спрашиваю тихо:

— Ром, ты как?

Он мгновенно открывает глаза. И докладывает с искренностью октябрёнка — было видно, что он ждал этого вопроса:

— Знаете, я хорошо. Правда. Я справлюсь. Если что, я готов.

Я горжусь им. Здесь и сейчас. Горжусь мужеством этого вчерашнего пацана. Сегодняшнего воина. Он — победитель. Он победил себя. И победит снова. И когда Россия победит, Ромка станет одним из тех, кто ценой рук, ног, юности и души привёл нашу страну к Победе.

— Можно размотать бинт? — спрашиваю я. Культя ноги плотно замотана. Нога ампутирована по самое бедро. Высоко.

— Надо? — с нежеланием спрашивает Ромка.

Я киваю.

— Я когда разматываю, сразу задыхаюсь от боли, — признается Ромка.

Я киваю. Надо.

Ампутация была давно. Два-три месяца назад. Культя сформировалась отлично. Но нерв при ампутации втягивается внутрь мышцы. И, когда Ромка не бинтует ногу, она поднимается наверх сама. Ромка лежит, а нога смотрит в потолок. Нерв тянет. И боль — тут как тут. Выход один — работать с нервом. Расслаблять.

Ромка согласно кивает.

— Сам так бинтуешь?

Ромка кивает.

— Ну ты ас, — восхищаюсь я. — Одной левой вот так!

Я снимаю бинт. Начинаю мягко расслаблять ногу. И… в дверь врывается вихрь. И будто всё сминает под собой. И звучит во весь голос, и эхом раздаётся по коридору, и ты не успеваешь ничего понять — ты внутри этого смерча.

— Слушай, а он затихает иногда? — спрашиваю я Ромку.

— Когда спит, — говорит он тихо. — Ну или когда курить выходит.

— О чём шепчетесь? — гремит ураган около Ромкиной койки. — Я всё слышу!

* * *

Я слышала этот ураган, ещё когда работала с Володей. Он гремел на весь коридор, и я всё думала — что это? Кто это? Ординатор, отмечающий Первомай? Майор, пришедший поддержать лейтенанта из своей роты? Политрук? Ураган сметал всё.

— Бойцы! Дорогие! Отложите телефоны! Что вы уставились в них? Телефон — грех! Смотрите, какая девушка! В девушках — сила! Девушки — это стимул к вашему исцелению! Вы можете просто смотреть и выздоравливать! А это специальная выздоровительная девушка, смотрите! Она приехала! Своё время не жалеет для вас! Клубнику привезла! Угощает! Говорит — желания загадывать! Обещает, что исполнятся! А вы уткнулись в смартфоны! Всему вас надо учить!

Я готова ко многому. Но тут я… ошеломлена. Может, есть ещё какой-то глагол для моих впечатлений, но я его не знаю.

— Это ты ещё не слушала политинформаций во дворе, — Володя усиливает градус на шкале моих впечатлений. — Двор закрытый, и эхо там разносится ещё круче, чем здесь!

— Смотрите — вот это настоящая жизнь! — набрав за пару секунд в лёгкие новую порцию воздуха, продолжал ураган. — Жизнь — это когда от сердца к сердцу! От человека — к человеку! Бойцы! Родные! Вас человек пришёл поддержать! Женщина! Ей, между прочим, страшно! Вы тут покалеченные лежите! А она первый раз в госпиталь пришла! Ну так помогите ей! Улыбнитесь! Обнимите её! И поймёте тогда, какое мы великое дело вместе делаем! Мы тут воюем! Побеждаем! А вы вместо этого уткнулись в смартфоны!

Я работала с Володей и пыталась вообразить себе, кто там из лежащих в коридоре всё ещё уткнулся в смартфоны. И не сомневалась: если б у кого-то из бойцов ещё были в руках смартфоны, этот ураган давно бы разметал их по коридору; если б бойцы в коридоре не были отчаянно лежачими, только ночью доставленными бортом из Ростова, ураган давно бы их построил:

— Смир-р-р-рна! Равнение на женщину и на клубнику!

А так ураган просто шумел, шумел, перекурил во дворе. И зашёл в палату. Так я познакомилась с Рубиком.

* * *

— Здравствуйте, — закричал он Кате.

Рубик вообще не говорил. Его обычный голос был в два с половиной раза громче, чем любой другой, даже самый громкий. Уменьшить громкость было невозможно. Тише говорить он просто не умел. Видимо, это была прошивка с тех самых пор, как Рубик жил в