Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

— Да-а-а… — хором протянули мы.

— Хотите, анекдот расскажу?

И он рассказал какую-то чушь, над которой сам громко смеялся. Мы только усмехнулись. Мы ускорили шаг и скоро были в Коугастахе. Я остановилась у Гирчисов, они меня усиленно приглашали, никак не могли забыть того красного стрептоцида, считали меня спасительницей Пятраса. На отдых нам дали три дня. Первым делом мы отоспались. Когда пришли в контору, Бреславский сказал, что в Илиншаре я буду работать не приемщицей, а мастером. Я изо всех сил отказывалась, мотивируя это тем, что не привезла с собой нормативов. Но он не уступал: курсы кончила, дескать, на одни пятерки, из практики знаешь, как солить рыбу, а нормативы привезет технолог Аня Чувашова, когда придет время сдавать рыбу и списывать соль. В конце концов я согласилась. Привлекала зарплата — приемщица получала 600, а мастер 840 рублей, и еще, конечно, уважение — с мастером все считались, на участке он был хозяином. И снова пешком я отправилась в Илиншар, где уже ждали рабочие. Мы приготовили емкости для засола рыбы, но уложенный в них брезент оказался дырявым, и я предупредила Бреславского, что рассол вытечет, рыба из-за этого будет сухая и может не хватить веса. Он велел не обращать на это внимания. У сторожа я получила кучу соли, взвесить или измерить которую было нечем. Начался лов. Засол шел нормально. В нашей юрте расположился магазин, в котором мы покупали положенную норму продуктов. Продавцом был бывший белогвардеец старик Татарников. Из мешков я сделала занавеску и отгородила себе комнатку. За занавеской стояла койка Татарникова, а за ней устроился прибывший из Казачьего уполномоченный (мы расшифровывали это слово так: упал намоченный) Беляев, в обязанности которого входило наблюдать за нашей работой. Это был красивый молодой человек, которого мы уважали за то, что он не мешал нам работать, — обувшись в высокие американские резиновые сапоги, он спокойнейшим образом бродил по тундре и стрелял гусей. Если была добыча, он просил поджарить, но предпочитал жареную рыбу. Как-то раз, когда рабочие ушли в цех и унесли все ножи, я попросила его одолжить мне ножик, чтобы почистить рыбу. Ножик он дал, но пригрозил, чтобы я его не сломала. Осторожно почистив рыбу, я хотела отрезать голову, слегка надавила, и ножик сломался. Когда я сказала об этом Беляеву, он схватился за голову:

— Лучше бы ты мне шею сломала, чем этот ножик! Он же трофейный, немецкий — на фронте у убитого немца взял.

«Мародер!» — подумала я.

Вечером, когда все ложились, я рассказывала что-нибудь о Литве, а Татарников — о революции:

— Били, ломали, дураки, все! Не понимали, что им же все и останется. Сам в Петрограде видел.

— Татарников, уймись, есть еще и айсберги, попадешь — никто не снимет, разве что сам верхом на белом медведе прискачешь, — предостерегал Беляев.

Из Якутска прибыл новый директор еврей Эльтерман. Первым делом пожелал на катере осмотреть все участки лова и засола. Приплыл с Аней Чувашовой в Илиншар. Подошел к чану, в котором солили рыбу, взглянул на плавающих на поверхности больших рыбин и говорит: «Какая жирная рыба! Даже над рассолом жир плавает!» Меня бросило в жар: я-то знала, что жир образуется на поверхности лишь тогда, когда рыба начинает портиться. Я и не заметила! Технолог подозвала меня и говорит:

— Как хорошо, что этот еврей ни черта не понимает! Срочно спасайте рыбу!

При сдаче рыбы выяснилось, что не хватает пяти тонн, а соли, поскольку не было нормативов, я, по совету Ани, списала на четыре тонны больше.

В Коугастахе я встретила плачущую Манялю.

— Что стряслось?

— У меня недостача восемьдесят килограммов рыбы… Что теперь будет?

— Придется платить, — сказала я.

— А как у тебя?

— Мне не хватило пяти тонн!

Она рот разинула:

— И ты смеешься?!

— Пять тонн я не могла съесть, а ты восемьдесят килограммов — запросто, так что придется платить, — пошутила я.

Я знала: всем ясно, что в голой, безлюдной тундре столько рыбы ни продать, ни съесть невозможно. К тому же я предупреждала Бреславского. Закончив работу, мы все трое на катере вернулись домой.

На осенний лов меня послали в Харахой, совсем близко от Казачьего. Там на лов выходили только рабочие-любители из Казачьего, уловы были небольшими, так что всю нашу бригаду вернули домой. Скоро река замерзла, и мы перешли работать в контору — снова чертили карточки. В свободное время я заглядывала к Ясенасам. Это была прекрасная семья. Сам Ясенас — высокий, видный мужчина — временно работал начальником цеха планирования, его жена Виталия заведовала детским садом. У них было двое прелестных детишек. С Ясенасами мы часто говорили о Литве. Дети слушали рассказы взрослых, но никак не могли понять, где же находится эта родина Литва. Видимо, они считали, что она так же далеко, как Романсыр или Казачье, и то один, то другой время от времени просили: «Я тут больше не хочу, пошли в Литву!» Не имели они представления и о том, что такое конфеты или мед, знали только кусковой сахар, и, когда в первых посылках кто-то получил конфеты, дети их не ели, выплевывали, дескать, они воняют.

Ночи были длинными, темными. Северное сияние, по мере того как мы поднимались вверх по реке, словно блекло. Растительность становилась богаче, небо — бледнее. Молодежи некуда было деваться. Летом, когда приплывал пароход, все бросали работу и бежали к берегу посмотреть на людей. Взглянув на свободных людей, мы понуро возвращались назад. Зимой Юргис Масюлис, перебросив через плечо свой «хонер», ходил к русским на попойки. Там он ел, выпивал и еще домой что-нибудь приносил. Доставались гостинцы и детям Ясенасов и Пакаускасов, которых он очень любил. Юргис редко бывал совсем трезвым, обычное его состояние было, что называется, навеселе. С тоски, сложив свои нормы сахара, варили бражку и мы. Это такая бурда из дрожжей, сахара и муки. Чтобы напиток был крепче, добавляли туда хмель или зверобой, которые мы доставали у русских. Варили и пили. Каждое воскресенье. Одни больше, другие меньше, но в общем-то пила вся молодежь. Выпив, отправлялись в школьный зал, где вокруг печки, сделанной из железной бочки, уже стояли девушки. Я чаще всего танцевала «Умирающего лебедя» или «Венгерский танец» Брамса — танцевала по всему залу, только кудри развевались… Чего-чего, а уж на завивку волос всегда время находилось. Мамина подруга Рожите Слапшене подарила мне щипцы для завивки. Утром мама меня будила всегда пораньше, иногда даже часы