Хорольская яма [изд. 1989 г.] - Евгений Степанович Кобытев

Временами мы смотрим за проволочное заграждение, туда, где было осенью поле, на которое нас выводили для обыска. Там, в каких-то ста метрах от нас, фашисты создали лагерь для пленных казаков. Из них насильно формируют казачий полк. Целыми днями казаки маршируют босиком взад и вперед и нестройно, уныло поют старорежимное:　

Соловей, соловой, пташечка,

Канареечка жалобно поет!

Ать! Два! Горе не беда!

Канареечка жалобно поет!　

Глупые песни, поющиеся с диким присвистом, нагоняют лютую тоску и злость. Неужели казаки, наши советские люди, поднимут оружие против своих? Да неужели же можно из них сделать таких же бездумных служак, какими были они при царизме? Нет, не может быть этого! Нельзя повернуть историю вспять!　

Позже я узнал, что насильно сформированный в Хороле полк казаков перебил своих немецких командиров и целиком перешел через линию фронта к своим.　

На нас, переживших все ужасы лагеря уничтожения и смерти, на нас, которых никакие пытки не смогли заставить взять в руки оружие, фашисты, видно, поставили крест: среди нас уже не проводят никаких вербовок в военные соединения. Не получится наверняка из нас и работяг в Германии, пусть фашисты не строят на этот счет никаких иллюзий.　

Сегодня в казачьем лагере суета и тревога. Там готовятся к встрече каких-то высокопоставленных лиц. С утра метут, убирают мусор, выстраивают и перестраивают узников. В середине дня перед строем полуодетых, грязных, угрюмых казаков проходит большая группа высоких начальников в сопровождении свиты адъютантов, лагерной администрации и прочих подпевал. Сверкают на солнце регалии, до блеска начищенные сапоги, кобуры пистолетов, кортики.　

Мы с любопытством смотрим туда, где происходит этот спектакль. Когда вся камарилья проходит середину строя, из него вдруг выступает, сняв шапку, один из казаков и обращается к проходящему начальству с жалобой. Мы все удивлены: какой дурак рассчитывает найти здесь справедливость? Жалобщик заявляет через переводчика, что Артур отнял у него часы.　

Разыгрывается комедия «высшей справедливости». Выходит пред «светлые очи» начальства известный нам всем иуда-Артур, изгнанный осенью узниками из элеватора.　

Спрашивают жалобщика:　

— Часы эти выданы вам советским командованием или вы их купили?　

— Они мои, я купил их до войны и пришел с ними в армию, — заявляет тот.

— Как ты посмел отнять у пленного принадлежащую ему вещь и нарушить священный закон собственности? — говорит через переводчика Артуру (хотя тот прекрасно понимает немецкий язык) высокий, худой, как мощи, начальник.　

— Они все здесь коммунисты! — вдруг угрюмо изрыгает вытянувшийся на немецкий манер Артур.　

И тут вся камарилья громко ржет на разные голоса. Кто-то, по-видимому, смеется над глупым ответом, кое-кто — оценив здравый смысл его, а большинство потому, что хохочет самый главный. И тут, по приказу главного, Артура под конвоем палочника отправляют в Хорол под арест.　

Продемонстрировав «высшую справедливость», фашистское командование отбыло из лагеря. А назавтра Артур уже хозяйничал на железнодорожной станции в полукилометре от лагеря. Разве могли фашисты лишиться хотя и тупоумного, но такого слепо преданного пса?　

Мы сегодня расположились своей группой на плацу лагеря, неподалеку от другого отряда. От него вдруг отделился человек. Пригибаясь и опускаясь временами на четвереньки, он быстро-быстро побежал к нам. Это был молодой, среднего роста парень. Он сел среди нас, поджав под себя по-восточному ноги, и, засмеявшись, весело бросил:　

— Здорово, ребята!　

— Здорово, если не шутишь! — ответили ему, и все стали оглядывать невесть откуда появившегося доброго молодца.

Одет он в порядком затасканную телогрейку защитного цвета. На голове его лихо, набекрень, сидит серая шапка с расстегнутыми и торчащими в разные стороны, как у дворняжки, ушами.　

Круглолицое, скуластое, сероглазое, слегка осунувшееся лицо парня светится хитростью и подлинной удалью. Над лукаво прищуренными глазами его все время ходят то вверх, то вниз подвижные, тонкие, с энергичным изломом брови. Несмотря на хитринку, которую излучает его все время улыбающееся лицо, он с первого взгляда вызывает глубокую симпатию и доверие.

После быстрого бега гость учащенно дышит и оглядывает нас.　

— Как живете, добрые люди! — заговорил он, уняв одышку.　

— Да так, ничего себе, кашляем понемногу.　

— Закурить есть?　

— Э, чего нет, того нет, сынок!　

— А вы откуда прибыли? — как бы невзначай спрашивает парень.　

— Из дорожного лагеря, что возле Хорола.　

— А, тогда мертвое дело! — говорит он, махнув рукой, — Мы тоже из дорожного, из-под Семеновки. А у дорожников, как правило, курева «дчжек»[17].　

Паренек производит впечатление простого, общительного человека. Он кажется чуточку болтливым простачком. Но я, присматриваясь к нему, вижу, что эта простота тонко наиграна. Парень не так прост, как он хочет казаться. Выдает его серьезный, быстро оценивающий, проницательный взгляд, который он время от времени бросает на того или иного собеседника.　

Внимание всех привлекает шапка гостя: она порядком измазана, но еще нова и, самое главное, она красноармейская: я приглядываюсь к ней, и мне кажется, что на меховом козырьке ее совсем недавно была красноармейская звездочка.　

— Шапку-то где достал? — спрашивает кто-то, как бы мимоходом.　

— Что, хороша? — отзывается парень, ухмыляясь, и прихлопывает шапку пальцами, как бы приветствуя нас по-военному. Затем он надвигает ее на лоб. От этого его физиономия становится еще более лукавой.　

— Хоть не по сезону, но хороша, — подтвердил чей-то голос.　

— Где взял? — упорно допытывается кто-то.　

— Нравится? — ухмыляясь, спрашивает гость.

Сняв шапку, он, многозначительно поглядывая на нас, разглаживает ладонью место, где была недавно звездочка.　

— Хороша! Очень хороша! — восклицает парень и, надев шапку на кулак правой руки, ловко вертит ею в воздухе. Затем, нахлобучив шапку себе на голову, бросает вполголоса спрашивающему:　

— Перейдешь фронт, получишь такую же у старшины в придачу к автомату!　

— Слушай, парень! Ты не оттуда ли? — оторопело шепчет кто-то.　

— Оттуда, — говорит паренек, став сразу серьезным, и оглядывает всех быстрым, настороженным взглядом.　

— Давно?　

— Месяц, не больше.　

— Слушай, друг, расскажи! Как там? Как дела? — посыпались упрашивающие, умоляющие реплики.　

Все тянутся к парню, как будто хотят руками пощупать того, кто совсем недавно был на родной, свободной земле.　

— Долго рассказывать, товарищи. Одним словом, идет война. Пообвыкли. Хоть и жмет немец, крепко жмет, но уже воюем не так, как вначале. Временами и сами гоним. Но трудно еще, трудно, — степенно, спокойно рассказывает паренек, как бы и впрямь считая себя официальным представителем родной страны в этом мире.　

— А как там нас встречают, пленных, которые через фронт приходят? Не стреляют там нас, как немцы говорят? — задает кто-то самый острый, больше всех волнующий нас вопрос.　

— Брехня все это! — снова оживляясь, страстно говорит парень. — Все это агитация