Семь эпох Анатолия Александрова - Александр Анатольевич Цыганов
Правда, это – рассуждения из 1940 года, но тем более жёсткими были возражения коллег-академиков в 30‐х годах, когда об энергии атома представления были самые ничтожные.
Впрочем, считать академиков недалёкими ретроградами тоже не стоит: даже сам первооткрыватель атомного ядра Резерфорд на вопрос о практических перспективах своего открытия отвечал, что у того нет никаких перспектив!
Да и Вернадский буквально накануне войны, в мае 1941 года, продолжал активно противопоставлять «изучение атомного ядра и его теории» «направлению рудно-химическому», которого «жизнь требует».
Тем временем у самого «папы Иоффе» исследования атома шли своим путём. Здесь на новое и чрезвычайно многообещающее направление в физике первым обратил внимание Игорь Курчатов. Он, естественно, ещё не предполагал выйти на ядерное оружие или ядерную энергетику – никто ещё не предполагал, – но сумел в своём докладе Абраму Фёдоровичу представить достаточно интересные перспективы для будущих исследований. Причём именно в секторе изучения самой природы атома, а не химических его свойств.
Физтех подхватил эти идеи в своём «фирменном» стиле – семинары, доклады, обсуждения, переход к практике. Александров, не оставляя свои полупроводники, не пропускал и ни одного доклада на атомную тему. Просто это было крайне интересно.
На одном из таких семинаров он и вник серьёзно в атомную тематику. Произошло это, когда о своей работе по исследованию условий цепной реакции в уране докладывали Юлий Харитон и Яков Зельдович. Позднее Анатолий Петрович так и признавался, что его интерес к ней, интерес человека, работавшего в области молекулярной физики, всерьёз рождён был именно тем докладом.
Харитон – даром что из Института химической физики, ученик академика Семёнова – всегда присутствовал на физтеховских семинарах. Сидел несколько в стороне от всех. С закрытыми глазами, почему казалось, что он спал. Но при этом умудрялся при обсуждениях докладов так чётко и точно формулировать вопрос или реплику, что всегда оставалось только поражаться, как тот умеет ухватить самую суть описываемого и успевает вычислить основные следствия и проблемы, из этого вытекающие. Всегда казалось, что Харитон ещё перед докладом успел изучить его и теперь проговаривает строго обдуманные вещи.
Гений, что тут скажешь!
Зельдович внешне был полной противоположностью интравертному Харитону. Его называли Яшкой, и это вполне соответствовало живости его характера. С экспериментатором Харитоном теоретик Зельдович сошлись как две половинки разорванной купюры, совместно выясняя условия возможной цепной реакции. Ведь надо как можно более точно знать количество нейтронов, которые в эту самую цепную реакцию не вступят, оказавшись поглощёнными атомами вещества или улетев наружу. Получалась очень сложная комбинация исходных и промежуточных величин, притом что экспериментальных данных было, понятно, ничтожно мало. И в то же время эти расчёты были нужны в предельно достижимой точности, ибо нужно же было знать, какая масса урана должна стать критической.
И Харитону с Зельдовичем удалось не только провести эти расчёты и представить наиболее корректную картину развития цепной реакции, но и показать в своём докладе, что замедлить реакцию могут только два вещества – чистый графит и тяжёлая вода. Кроме того, были приведены доказательства, что для получения разветвляющейся реакции взрывного типа необходим не всякий уран. Его изотоп 238U, например, для этих целей не подходит. А подходит 235U, которого в природе практически нет. Надо бы ещё уточнить у Хлопина или Вернадского, но уже ясно, что для получения цепной реакции нужно ещё суметь разделить изотопы.
Вот тогда-то Александров и заинтересовался. Ну как же! Есть сложная экспериментальная задача. При вызывающей невозможности, однако, организовать такой эксперимент. Или, вернее, в принципе можно это сделать, но для этого нужно сперва построить установку, в которой надо жечь этот злосчастный уран, чтобы добраться до цепной реакции в нём. Ага! – и взорваться при этом. Или – не взорваться, продумав сперва, как этого избежать.
Что-то похожее на ту задачу с размагничиванием кораблей: хорошо, что не знали теорию магнитных девиаций, а потому приступили к делу с самого надёжного направления, попросту сварганив модель корабля из листа железа. Но атомный котёл так же просто не сварганишь. Да и задач профильных никто с александровской группы не снимал. Так что Анатолий покамест зарылся в библиотеку, начав изучать все доступные статьи по возможным методам разделения урана. Ибо понятно было, что начинать следовало именно с них, с нужных изотопов.
Руководитель института тоже принимал во всём этом самое живое участие. Уже в декабре 1932 года Абрам Фёдорович организовал «особую группу по ядру». Возглавил её (вскоре ставшую отделом) Игорь Васильевич Курчатов, которого Иоффе освободил от прежних направлений работ и дал возможность заняться ядерной физикой.
Тот в свою очередь, словно показывая, что недаром ему в институте дали прозвище Генерал за энергию, организаторский талант и командную жилку, быстро устраивает лабораторию по ядерной тематике. Причём с филиалами. Далее организует что-то вроде того, что ныне называют сетевыми структурами, – общие исследовательские коллаборации с Харьковским физтехом и Радиевым институтом.
Работа продвигается, несмотря на некоторые трения. Уже к 1935 году Курчатов размещает 17 оригинальных авторских статей по теме расщепления атомного ядра. Ядерщики России очень быстро вышли на уровень передовых лабораторий мира. И кое в чём обгоняли их. Так, если искусственная радиоактивность была открыта одновременно с западными учёными, то ядерная изомерия и спонтанное деление ядра были впервые обнаружены в СССР.
В.Г. Хлопин. Архив РАН
Было проведено пять представительных научных конференций, на которые приезжали видные учёные с мировым именем. Использовалась научная популяризация, подключались авторитетные для советского руководства деятели.
Правда, корректности ради необходимо привести тот факт, на который указывают профессиональные историки, что из пяти всесоюзных совещаний по атомному ядру иностранные участники присутствовали только на первых двух, так как тематика их работы постепенно стала секретной.
В празднично-братской атмосфере в 1937 году в Радиевом институте запустили циклотрон.
И вот тут-то и начались проблемы. Уж слишком разные задачи возлагали две разные группы физиков на один этот прибор.
Руководителю Радиевого института, входившего в систему Академии наук, химику Виталию Григорьевичу Хлопину – и его команде, окормляемой Вернадским, – наиболее интересно было получение новых элементов и исследование их химической природы. Там эта школа видела как большие научные, так и экономические перспективы. Если радий дал так много – что могут дать трансрадиевые элементы? Тот же Вернадский от радиоактивности ожидал много интересного, изотопы полагал способными на чудеса.
А вот физикам Курчатову и Иоффе интереснее
