Мозг обычного убийцы. Как хорошие люди становятся монстрами - Даниэль Загури
Как бы это ни приводило в бешенство большинство неврастеников, которыми мы являемся, это ускользает от их собственной психической организации. В этом и есть заслуга Ханны Арендт, которая уловила это измерение почти клиническим взглядом.
Но, прежде чем я продолжу дальнейшее повествование, сперва хочу заметить, что считаю гениальной догадку Ханны Арендт о расстройстве мышления, которое психиатры и психоаналитики описывали в течение последнего полувека, и подвести итог: Адольф Эйхман замкнулся в системе защиты, но она в значительной степени выходила за рамки контролируемой, преднамеренной позиции, руководствуясь только своим положением обвиняемого. Это был единственный выбор, который ему оставила его неспособность мыслить иначе: «включить» защиту от эмоций и барьер от реальности. Но это было гораздо больше, чем просто прикрытие: это был он сам.
Возможно, мы могли бы уловить жизненно важную защитную проблему такого расстройства мышления, которое приводит к тому, что субъект никоим образом не может быть затронут ни изнутри, ни снаружи; в этой связи вспоминается известный случай из интервью Гитты Серени с Францем Штанглем, комендантом лагеря Треблинка. Он сопротивлялся потоку бескомпромиссных вопросов уклончивыми, обтекаемыми ответами. Но в конечном счете Франц Штангль признал свою личную причастность, установил интеллектуальную и эмоциональную связь между своими действиями и своей личностью. На следующий день он умер от сердечного приступа.
Ложь
Мне представляется необходимым остановиться здесь на одном важном моменте Иерусалимского процесса, а также многих других более обычных процессов, в которых я участвовал в качестве эксперта. В определенной степени судебный идеал – но также и простота – состоит в том, чтобы привести отношение обвиняемого в соответствие с очевидностью его моральной и уголовной ответственности. Он не должен был нарушать закон. Он взвесил последствия своего выбора. Если он искажает то или иное событие в фактической и описательной стороне своих показаний, это означает, что он лжет с чисто утилитарной целью: отрицать – частично или целиком – свою ответственность, чтобы избежать самого сурового наказания. Здесь преследуется двойная цель: не отягощать себя психологизирующими выбросами, ошибочно воспринимаемыми как средство смягчения ответственности, и не обесценивать ужас совершенных деяний, что дает возможность изображать личность преступника как чудаковатую, непоследовательную или даже нелепую. Некоторые ошибочно полагают, что было бы оскорблением для жертв изображать того, кто сломал их жизни, жалким ничтожеством. Виновник зла должен быть на высоте несчастья. Ужасная ловушка, превращающая зловещих марионеток в чудовищ с дьявольским мышлением, тех, что прогнозировали, рассчитывали и совершали зло сознательно, ради удовольствия сделать это!
Позвольте мне высказать замечание, основанное на моем опыте работы в суде присяжных: это ловушка, в которую не попадают великие генеральные адвокаты. Сложность имеющихся данных, констатация неспособности предвидеть и заранее продумать преступное действие, его проблемы и последствия – все это не обязательно идет рука об руку со смягчением ответственности и наказания. Иногда случается, что полномочия генерального прокурора побуждают его дорабатывать портрет преступника только для того, чтобы убедительно узаконить справедливое наказание. И потом, что за правосудие, которое отрицает часть истины, касающуюся психических процессов, и в то же время провозглашает, что ставит своей целью судить человека, совершившего это деяние? Педагогика сложности – это мое призвание как эксперта. Мне представляется крайне важным отвернуться от упрощений и облегчений, даже если это повергнет суд в замешательство. Оставляю другим заботу свидетельствовать, чтобы самым примитивным образом заявить: это лжец, притворщик, который пытается уйти от ответственности за свои чудовищные деяния. Проходите, не задерживайтесь! Тут нечего понимать. Это сказал эксперт.
Но вернемся к Иерусалимскому процессу. Вот ловушка, в которую Ханна Арендт не попалась: «Несмотря на все усилия обвинения, можно видеть, что этот человек не был «монстром».
Ну разумеется, Адольф Эйхман лгал! Конечно, он занял оборонительную позицию, используя свою систему защиты! Но рассматривать только этот аспект – значит упускать из виду исторические проблемы судебного процесса и поразительные догадки Ханны Арендт. Неспособность мыслить включает в себя ложь, но не сводится к ней. Дети очень хорошо говорят об этом: «Он лжет, как дышит». Если все это ложь, то потому, что за пределами заявления об участии в том или ином событии сама мысль не может развернуться.
Все, что он утверждает, является ложью, потому что основано на коренной неспособности отличить хорошее от плохого, то есть зло от добра; занять другое место, кроме его собственного, которое он дал себе и которое ему было назначено; почувствовать то, что он высказывает, испытать это эмоционально, представить себе, что, вместо того что было, могло произойти что-то еще. Адольф Эйхман – не лжец. Он – человек, лишенный мышления и сопутствующих ему эмоций. У него нет злого умысла, это была вся его вера, которая являлась полностью неверной.
Ханна Арендт делает убедительное краткое изложение всех этих моментов: «И судьи не поверили этому, потому что они были слишком добры, а также, возможно, потому, что слишком хорошо осознавали сами основы своей профессии, чтобы признать, что средний, «нормальный» человек – не слабоумный, не подвергшийся идеологической обработке, не циник – может быть абсолютно не способен отличить добро от зла. Поскольку он время от времени лгал, они предпочли сделать вывод, что он лжец, – и упустили из виду величайшую моральную и даже юридическую проблему, порождаемую всем этим делом. Их аргументация основывалась на предположении, что обвиняемый, как и все «нормальные люди», должен был осознавать преступный характер своих действий; Эйхман действительно был нормальным в той мере, в какой «он не был исключением в нацистской
