Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

Проснулась оттого, что кто-то рядом с ней, наваливается, грязно дышит. Тот, спортсмен! Оттолкнула изо всех сил. Но тут же рука её поймала жалкий обрубок Костиной руки – узнала. Вторая рука его, противно провонявшая табачищем, зажала ей рот, как железная. А в ухо задувает горячие слова: «Веточка-Неточка, ну, не будь такой! Ну, Веточка!..» И гадко, и страшно, и нет совсем воли, что-то с Венерой приключилось, ушла вдруг вся сила из рук, из тела. Голос такой близкий, слова незнаемо ласковые. Вдруг поняла: давно их ждёт, и не от кого другого, а именно от этого шалопута – Кости, такого весёлого, доброго и до слёз ненадёжного.

Что с ней сделалось, почему уступила, хотя и в мыслях, казалось, такого не допускала? Сама не поверила бы, что вот так и сразу неблизкому ещё человеку уступит – она, деревенская гордячка, Станкевичева Венера. Да как: с благодарным плачем, чуть не рыданиями, обцеловывая его жалкую, трогательную руку-культяпку. (Помнила всегда его полупьяный рассказ, как в партизанах ему эту руку отпиливали обыкновенной ножовкой: «Самогоном оглушили и навалились, как чугунные!») Обнимала своего обидчика с мольбой не трогать её, не рушить, но и с надеждой, как маму обнимала бы или татку, – с мольбой не покидать её, защищать от целого мира.

Какое-то время спустя, придя в себя, растолкала заснувшего Костю:

– Иди к себе, Костенька. Иди, родненький. Тихонько спустись, а то разбудишь.

– А? Что? Кто здесь?!

Кажется, и, не проснувшись толком, сполз с печи и, неосторожно громко стукнув дверью, вывалился на двор. Там долго кашлял, кряхтел, икал. О господи, как его отвадить от ихних этих посиделок, попоек?

Вернулся с улицы, попил воды (Венера, приподнявшись, следила за ним, ожидая, что хоть как-то покажет, что помнит о её присутствии, шепнёт что-то), но он громко сплюнул и пошёл к своим. Почему-то поплакала, прежде чем заснуть, и наказала себе не проспать утречко. Она приготовит ему настоящий завтрак. Вот только из чего? Чтобы своё, а не из этих их нечистых запасов, да и не осталось: что добыли, то стравили! Заснула счастливая.

Окно чуть засерело, а она уже была на ногах. Выскользнула на крыльцо: в яблонях черенькают пеночки, стряхивая с крылышек, с веток росу. Серый тяжело переступил с ноги на ногу и посмотрел от забора в её сторону (Венера показала ему язык). Заглянула в сарайчик, где ночует Пёстренькая (к стенке наклонно приставлены жерди – вот и весь пока сарай). Сейчас, сейчас тебя подою! Нам надо его хорошенько кормить – худой такой. Всегда полуголодный, неухоженный и за столом почти не ест ничего, одной самогонкой и живёт.

В какую же землянку постучаться? Вольга со своим Прохором ещё спят, не слышно её голоса в сарайчике. Толкнула дверь Октиных хором – не заперта. Сунулась, а они, бессовестные, раскинувшись, лежат на низких нарах, аж страшно. Назад выбежала, вдогонку голос Окти:

– Ну, кто там?

Вышла заспанная, еле прикрывшись жёлтым просторным (лейтенанта подарок) халатом.

– Ну, что бегаешь? Медведь тебя напугал?

Разговаривает сердито-снисходительно, как с девчонкой. А знала бы ты! Венере её даже жалко: что эти лейтенанты, сегодня здесь, завтра и следа его не сыщешь!

– Одолжи пару яиц. Может, сала кусочек? Я верну.

– Это что там за гости такие?

– А вот такие! – с намёком. Не тебе, мол, одной!

И покраснела до ушей.

Прибежала домой с одной мыслью: только не увели бы его, хорошо, если бы сам к ней на кухню вышел, увидел, что для него одного завтрак. Переглянуться с ним, слово шепнуть, коснуться рукой щеки (небритый всегда). Посмотрела с обидой на руки свои. Будто надеялась на чудо, – что стали другие. Не стали.

Но чудо всё-таки вымолила: вышел к ней, а те ещё и голоса не подают, только храпят, чмокают мокрыми ртами.

– О, что за праздник? – Костя заглянул в печь, где шкворчит сало, желтеет яичница в два солнца. А то не знаешь, не помнишь, какой праздник? На гвоздике над ведром чистое полотенце по-девичьи румянится вышивкой. (Подарок одной из постоялиц, уже покинувших Венерин дом.) Поливала ему на руку из медного ковшика, сделанного из снаряда, он совсем по-детски брызгался водой.

– Уши, уши не забывай!

– Спасибо, хозяюшка, так кому это всё?

– Кто рано встает, тому Бог подаёт.

Бессовестный, дразнит, делает вид, что ничего не помнит, не понимает! Быстренько выставила на стол кувшин с молоком, хлеб (заранее обрезала куски так, что можно подумать – только что буханку раскроила). Выхватила из печи сковородку и поставила на деревянную досочку.

– Мне? Вот это здорово! Под такую закусь надо обязательно. Там не осталось?

Показал на комнату-контору, а сам к двери.

– Глянь там. Коня посмотрю, вызывают в район, а я, чёрт бы их забрал, позабыл!

Забыл он про Венерин завтрак, само так получилось, или это нарочно (страшно было поверить). Не заметила, как яичницу съели уполномоченные. А Костя так и не вернулся с улицы, услышала – уже поздно было, не решилась крикнуть вслед, как ударили копыта Серого. Будто в грудь её ударили.

Целый день промучилась – и на работе, и дома, – дожидаясь его возвращения. Чтобы взглянуть в лицо, в глаза и убедиться, что он просто забыл. Такой уж он, Костя. Как его не простишь?

Вернулся мрачный, злой, наорал на бригадиров, которые пришли из соседних деревень и дожидались председателя:

– Что, что? Вы бы их послушали. Можно подумать, что у нас тут МТС, двадцать машин, а мы проспали весну. Жито ещё не отколосилось, а они уже за сверхплановый урожай отчитались. Головы обещают сорвать. Один там всё: «Это вам не при немцах!» Да при немцах я бы такого зондер-фюрера!.. А я им по Святому Писанию, как наша Старуха: «На хребте чужом орали, а собирать будут не сеявшие, не пахавшие…»

Венере даже неловко со своими бабьими обидами соваться к человеку. Ему свет не мил, ясно, что мог и забыть. Только жалость накатывает. К нему, ну и чуть-чуть к себе.

С вечера и на всю ночь у них снова загудела пьянка. Только и слышишь дурацкие тосты: «Гутенморген»! Венера лежала на печи, ловила голос Кости, плакала, а потом тихонько смеялась, когда хохотал он, да так и заснула. И вот опять к ней… О, господи, Костик, всех перебудишь! Но сразу же поняла, что не он: вторая рука её обшаривает. Вторая! Она не помнила, что произошло дальше, как пружина в ней сработала. Руками, ногами сбросила с себя гада, да так, что грохнулся прямо об пол. Даже сжалось всё