Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева
– А какая у деда была наружность? – спросила, сияя, как дед от жениных шляп, Ника.
– Дед? Коренастый, среднего роста, элегантный. Бакенбарды. С проседью. Лысый.
– А в бабушку он влюбился – за красоту?
– По-моему, он не влюбился. Как-то по рассеянности, скорее… – сказал, гладя прыгнувшего к нему кота, тоже рассеянно, рассказчик. – Да, так про бронзу. Это была коллекция столь же бездарная, сколь заботливая; натуралистические собаки, лошади, негритята, предлагающие обезьяне ананас, – знаете этот стиль? Или – такса в пенсне. И благодаря столь дурно организованному его вкусу в его коллекцию не попала ни одна приличная бронза. Но среди этих сюжетов была статуэтка – танцовщица, возбуждавшая негодование и омерзение моей благочестивой бабушки: это была негритянка в голубой юбочке, стоявшая на одной ножке, приподняв другую в некоем пируэте; мастер, делавший её, предусмотрел следующую фривольную подробность: она обладала способностью поднимать эту ножку, и притом чрезвычайно высоко, обнаруживая голубое трико. И вот дед, имевший склонность дразнить бабушку, садился за письменный стол, ставил перед собой эту фривольную негритянку и концом карандаша приподнимал и опускал её ножку. Бабушка разгневанно ходила по комнате и крестилась. Оставшись одна с сим механизмом, она старалась – и притом немного гадливо – убрать с глаз этот срам; она ставила виновницу греха в дальний угол и закладывала её хламом, ключами, кусками от мраморных каминов, которые откалывались на углах и никогда не приделывались, но тщательно хранились; ручками от пакетов, выгнутыми, как скрипичный ключ, проволочками, запутавшимися в ворохах верёвочек. И оттуда статуэтку неизменно извлекал дед.
И был ещё один способ мучить бабушку, – сказал Евгений Евгеньевич, ему уже хотелось чертить, углубиться в подробности изобретения, но было жалко оставить чем-то жалобную сегодня Нику. – Дед купил соловья…
В эту минуту его прервали. И Нике пришлось вынырнуть из рассказа в жизнь.
После целого дня за арифмометром, не разгибаясь по десять часов, – хоть и любя этот труд, но устав от напряжённого вглядывания, – даже облегчением казалось порой, войдя в многолюдный барак, присматриваться к женской жизни, к другому типу усталости.
Несколько женщин, молодых, сидели возле деревенской старухи. Их, видимо, забавляли её рассказы.
– Мать, – спросила одна из них, – а ты-то за что сидишь?
– За бабу! – отвечала старуха бойко. – Донесла на меня, наврала!
– За что ж она тебя? А может, ты сама ей?..
Кружок сомкнулся теснее.
– У нас в деревне не было её, видно – в селе… – оживляясь негодованием, охотно отвечала старуха. – Больно имя мудрёное… Ну, уж как выйду на волю – где-нигде, а найду её, суку! Все волосья ей из подлой башки повыдергаю, – на невинную наклепала, подлюга… Ты, говорит, не отпирайся, вседно десять годов тебе за неё положено…
– Да вы где с ней сошлись? Чего она про тебя набрехала?!
– Да я видом её не видывала, слыхом не слыхивала, да и имени её отродясь не слыхала…
Любопытство разгоралось. Подсела и Ника.
– Имя-то больно мудрёное у подлюги… не запомнила…
Молодёжь подсказывала имена…
Старухина голова не соглашалась.
– Мать! – крикнул кто-то. – А может, тебе её назвали – контрреволюция?
– Во, во! Она самая! Проклятущая! Она самая! – обрадовалась старуха. – Мне бы только выйти на волю, под землёй её – отыщу, все волосья ей…
Хохот грянул хором, заглушая мечты старухи.
– Перлы жизни… – шептала Ника, уходя.
Глава 10
Изобретение Евгения Евгеньевича
В этот день Мориц обещал привести из Управления старика-инженера, всю жизнь проработавшего по эксплуатации железных дорог, помнящего все конструкции паровозов за последние пятьдесят лет, крайне заинтересовавшегося доверительным рассказом Морица о необычайном новшестве, предлагаемом его работником не только, впрочем, железнодорожному, но и множеству видов транспорта. До этого Мориц подробно разузнал характеристику старого инженера, потому что дело было более чем серьёзное, и Евгений Евгеньевич только тогда согласился на его консультацию, когда Мориц уверил его, что нет ни малейшего риска посвятить старика в это дело, никто, кроме них троих, не узнает о содержании чертежей – пока оно не будет передано в БРИЗ. Мориц предполагал, что по исследовании его в БРИЗе – возникает необходимость построения модели, которым должен руководить изобретатель. Но самое важное на очереди было изложить всё детально этому образованнейшему старику, получить его одобрение как специалиста.
Всё это стало известно Нике от самого Евгения Евгеньевича, который добавил, что если труд его будет одобрен – он привлечёт четвёртого человека для помощи.
– Этот человек – вы, Ника! – сказал он и поклонился, как всегда, церемонно, но безо всякой своей обычной шутливости. – Вам – и никому более – я доверю перечерчивание деталей всех моих чертежей. Я уже сказал это Морицу, он освободит вам часы. Жорж был бы полезней, конечно, не скрою от вас это, но что-то в нём есть (между нами, Ника), я приглядывался, – что-то есть, что меня – останавливает… Вам же я объясню всё просто и – вкратце, без лишнего вам утомления, и я уверен, что вы всё поймёте и справитесь. Чертите вы – превосходно… И если, – тут он улыбнулся своей обычной манерой шутливости, – и если моё изобретение будет принято и зашумит по всей нашей планете – я позабочусь о том, чтобы и ваше имя, как моего первого помощника, не было забыто…
Он поклонился, и в его синих глазах заиграл такой огонёк веселья, лукавства, галантности, – точно это было invitation à la valse. Но тотчас же он стал серьёзен и пошёл навстречу входившему Морицу; Мориц входил – не один. С ним шёл высокий седой человек. Был час перерыва. Старик-специалист выразил желание посмотреть всё дело «в работе», – а затем уже он пригласит молодого изобретателя в свой кабинет в Управлении, где оно будет детально рассмотрено, в присутствии Морица, – ими тремя.
– Вы держите свои чертежи – здесь? – спросил он, когда, по уходе из бюро Ники, произошло его знакомство с изобретателем. – Впрочем, я понимаю, и всё-таки я советую вам мне сейчас ничего не пояснять, – он понизил голос, – вслух: я кину взгляд
