На линии огня - Михаил Сидорович Прудников
Среди пришедших с повинной действительно оказался человек со способностями к рисованию. Через несколько часов кропотливого труда он сделал портрет, в котором ранее повинившиеся безошибочно угадывали вербовщика.
Колосов бережно унес портрет с собой, будто какую-то драгоценность. Он вызвал на разговор сразу обоих — и сцепщика и крестьянина.
— Ну, хлопцы! — сказал он весело, потирая руки. — Я к вам с приветом. От доброго дяди. Большущий привет передавал и пожелания здоровья.
Крестьянин смотрел недоуменно, сцепщик насторожился, а когда Колосов показал им рисунок, лоб у сцепщика мгновенно покрылся потом. Поняв, что запираться бесполезно, он рассказал:
— Я на самом деле работал сцепщиком. Однажды купил у немца сорок литров керосина, повез в Дриссу — обменять на продукты. Меня задержали. За керосин — известно, тюрьма, у немцев порядки строгие. Но тут — еще в караулке, в Дриссе — входит один человек… Обходительный такой, вежливый. Дал мне закурить, сказал, что он у немцев по хозяйственной части. Расспросил, узнал про мою беду и обещал помочь. И помог — меня выпустили. А вечером он ко мне с бутылкой явился. За полночь просидели. Потом чаще стал захаживать. Пили, разговаривали.
— О чем же вы с ним разговаривали? — сквозь стиснутые зубы спросил Колосов.
— О разном. О людях на станции. Один раз он пришел не в настроении и без самогона. И сразу меня за горло: дескать, я тебе помог, теперь и ты мне помоги. От него, мол, начальство требует, чтобы он нашел человека, который пойдет к партизанам, а потом ему о партизанах все рассказывать станет. Я и молил его, и отказывался. Он пугать стал. По моим доносам, говорит, на станции уже много людей арестовало. Так что все равно тебе крышка, деваться некуда. Я и дал согласие.
— Что же ты должен был ему сообщать? — сурово спросил Колосов. — И как ты должен был это делать?
— Не знаю, — сказал сцепщик. — Об этом мне обещали рассказать после. Староста деревни Белое.
После такого ответа желваки вспухли на скулах у Колосова. Дело было в том, что староста деревни Белое давно перешел черту нашего терпения своими зверствами и не далее как вчера вечером Иван Колосов отправил в Белое своего заместителя Антона Котвича с группой, чтобы воздать изуверу по заслугам.
Знай мы, что староста — законспирированный связник Фибиха, мы бы оставили его пока что в покое — из соображений дезориентации гестапо. Не в наших интересах было информировать Фибиха о провале агента — причем, как можно было заключить, самого надежного агента, ибо только ему дал он эту связь.
В это время за несколько десятков километров от нас события развивались так. Подойдя к деревне, Котвич и трое бойцов залегли на опушке леса, наблюдая за домом старосты.
Вскоре они увидели человека лет сорока. Запоминающимся было тяжелое лицо, на котором неприятно поблескивали черные глаза. Выделялись и большие сильные руки, которыми, чувствовалось, староста мог истязать жертву до смерти. Да так оно и было не раз… Сейчас староста хлопотал во дворе — перекатывал кадки. В движениях старосты чувствовалась сноровка крестьянина, но по тому, как он работал — не торопясь, часто останавливаясь, чтобы осмотреть свое большое хозяйство, — можно было с уверенностью сказать, что в нем течет кулацкая кровь. Это подтверждал и сам двор — здоровенные стоги сена, кабаны в отдельных загонах, далеко уходящий огород.
Староста всего дважды отошел от дома, да и то на незначительное расстояние, чтобы его можно было взять без шума.
Понимая, что с наступлением темноты шансы на выполнение задания уменьшатся (староста просто-напросто запрется в дом и никого не пустит), Котвич уже настраивал себя и бойцов на то, что придется ждать нового утра, — с приходом сумерек староста если и удалится от дома, то не иначе как в сопровождении своих подручных — полицаев, дома которых, как было известно Котвичу, стояли поодаль и также сильно отличались от остальных хозяйств своим богатством. Предатели трудились не за совесть, не за страх, а за сребреники.
В шестом часу вечера староста неожиданно покинул крытый двор и, закинув грабли на плечо, отправился по улице в сторону леса.
Котвич, прикидывая возможный маршрут старосты, вспомнил, что метрах и трехстах от деревни, там, где низина переходит в болото, растет ягель, который местные жители добавляют в сено на корм скоту. Он перевел бинокль в направлении низины — место просматривалось плохо, но Котвичу все же удалось разглядеть уже накошенные кем-то валки ягеля.
Другого объяснения взятым старостой граблям не было, и Котвич приказал бойцам следовать лесом к низине — с тем, чтобы перекрыть все возможные отходы от нее. Сам он двинулся опушкой, сквозь редкий кустарник, стараясь не обнаружить себя преждевременно, потому что староста наверняка был вооружен.
Предатель еще не успел дотронуться граблями до валка ягеля, как оказался в буквальном смысле спеленутым. Завернутый в мешковину, обвязанный веревками, с кляпом во рту, он напоминал теперь огромную страшную куклу, на восковом лице который лишь бешено, дико горели глаза.
— Взяли, ребята! — сказал Котвич и, когда они вчетвером подняли за веревочные концы куль со старостой, добавил уже для пленника: — Комфорт будет не всю дорогу, не рассчитывай. Отнесем подальше в лес — и потопаешь как миленький сам. Тут уж на тебя никто работать не будет.
К утру старосту доставили в отряд, а там — и в штаб бригады.
На войне мне доводилось встречаться с разными врагами. Но такого матерого, такого отъявленного негодяя, каким оказался староста, больше увидеть не привелось. Он не был трусом: даже зная о своей скорой смерти, он смотрел зло, не отводя глаз. На вопросы отвечал уверенно, с усмешкой, в которой таилась угроза, отказывался давать какие-либо показания о Фибихе, об инструкциях, которые должен был переадресовывать агентам гестапо, о полученных им заданиях. Он считал себя сильнее нас, полагал, что и тут держит верх, и вот эту-то его наивную уверенность мы и использовали: подзадоривали, разжигали, как обычно разжигают неумного и хвастливого не в меру подростка.
Староста с издевкой и завидным постоянством добавлял к каждой своей реплике утверждение, что партизанам, мол, скоро наступит конец. А мы «не верили» ему, отчаянно «спорили» с ним, «забывали» о том, что перед нами лютый враг, и, горячась, «доказывали»:
— Да ты посмотри, какой лагерь у нас! Да мы тут сто лет продержимся! А что твои немцы? Они — вон — впроголодь живут!
— Впроголодь? — усмехнулся староста. — Сосунки! Да я им сам на их базу продукты возил! Там такие склады поставлены —
