Мамы. Письма на заметку - Шон Ашер
Но как бы ты ни бунтовала, твои братья и сестры никуда не девались. Не было никого, кто мог бы освободить тебя от этой ответственности. Они называли тебя сестренкой. Всю твою жизнь самые разные люди видели в тебе сестру – потому что ты ею и была, вернее, ты ею стала – старшей сестрой, удобной и полезной, на которую всегда можно положиться, которая всегда поможет с домашним заданием или занозой в пальце.
И так шесть лет, по истечении которых твой отец вдруг объявил, что собирается снова жениться – на твоей школьной подруге, девочке едва старше тебя самой. Не знаю, что погнало тебя тогда из его дома – скорее всего, ярость по поводу этого решения, но подозреваю, что частично и осознание, что второго такого шанса может и не представиться. Тебе было восемнадцать; высокая, крепкая, честная девушка с копной изумительно рыжих волос. На ломких фотографиях того времени у тебя очень решительный вид. Твой рот еще не приобрел то горькое выражение, которое ты носишь на последних снимках. Может быть, тебе казалось, что ты вышла за порог тюрьмы, что перед тобой открыт весь мир.
Но ты не была готова к свободе и открывающимся возможностям; никто тебя к ним не готовил. Никто не научил тебя ставить перед собой смелые цели. Ты даже в мечтах не переезжала в Чикаго или Нью-Йорк, не пробивалась на сцену, на экран, в редакцию женского журнала. Все, чему тебя учили и чему ты смогла научиться сама – вести дом и заботиться о других. И то, и другое ты постигла в совершенстве. И потому, вытесненная с должности домоправительницы в доме своего отца, ты не придумала лучшего применения своей свободе, чем отправиться в Северную Дакоту, чтобы занять ту же должность в доме одного из своих дядьев, холостяка.
И там ты встретилась с еще одним явлением, к которому не была готова – мужчиной, непохожим ни на одного, что тебе прежде встречались. Крепкий, смешливый, бесшабашный фантазер и обольститель; футболист, танцор, стрелок; охотник за удачей, беззаветно преданный великой американской мечте – купить на грош пятаков; бродяга, уверенно разглагольствующий о необходимости держаться корней. Ты застала его в промежутке между двумя верными возможностями быстрого обогащения, хозяином нелегального салуна. Не было ни одного правила приличия, преподанного тебе отцом, которого он не нарушал бы самим своим существованием. Возможно, именно поэтому ты и вышла за него – вопреки громкому протесту домашних. Возможно, твой отец несет немалую часть ответственности за твою ошибку.
Твой первый ребенок родился мертвым. Потом ты произвела живого – моего брата Сесила. Потом, во время примирительного визита на отцовскую ферму в Айове – еще одного, меня. А потом, как ты мне призналась однажды, ты узнала, как сделать так, чтобы детей больше не было – и их больше не было. Ответственности за нас двоих тебе было более чем достаточно.
Хронология твоей жизни могла бы показаться слишком мрачной – если бы я узнал ее от кого-то еще, а не от тебя самой. В твоем изложении, в твоей власти, с твоей неизменной жизнерадостностью, с твоей стойкостью перед лицом поражений она звучала иначе. «Не повезло!» – повторяла ты, когда рассказ доходил до последствий очередной катастрофы, а через минуту, полная одновременно надежды, выносливости и иронии, заключала: «Ну а если это нас не убило, то, стало быть, сделало сильнее».
Я не помню, как мы жили в Дакоте. Моя память начинается с лесов штата Вашингтон, где мы жили в палатке и держали столовую в Редмонде – тогда всего лишь крохотном поселке работников деревообрабатывающей компании. Я подхватил скарлатину и тем разрушил мечту отца об отъезде на Аляску и золотых самородках величиной с бейсбольный мяч. Потом случилась беда. Ты ушла от отца или он бросил тебя – мне никто ничего не объяснил. Но Се и я оказались в сиротском приюте в Сиэтле, ты поместила нас туда, а сама пошла работать в универмаг. В 1913 году женщине без мужа и с двумя детьми податься было некуда. Когда ты узнала, как с нами там обращались, ты забрала нас оттуда и перевезла в единственное место на свете, где ты чувствовала себя в безопасности – на ферму в Айове.
Не могу себе представить, каким унижением пришлось тебе заплатить за это. Не могу представить, как выглядел обмен письмами между тобой и нашим отцом, какие обещания давал он, на какие уступки шла ты. Все, что я знаю – это что 14 июня мы выехали на встречу с ним в долину реки Уайтмад, она же Французская, в Саскачеване. Возможно, для тебя это звучало романтично, обещало приключения; возможно, ты позволила его увещеваниям убедить себя; убаюкала себя мыслями о том, что, занявшись настоящей работой, он найдет свое счастье и свое богатство. Скорее всего, ты просто надеялась, что в неустроенном поселении в пятистах милях от остального мира мы сможем начать жизнь заново, стать, наконец, семьей – тем, что было одновременно твоей мечтой и твоей склонностью. Если же ты отправилась туда, покорившись, то впервые эта покорность не была насильственной. Она была твоим выбором. В 1914 году, в возрасте 31 года, ты наконец достигла бескорыстия.
Саскачеван занимает в моей памяти богатейшую ее страницу. Именно там я впервые начал осознавать мир и его правила, и именно там в течение шести лет у тебя было то, к чему ты стремилась всю жизнь – собственный дом, дружная семья и определенный достаток, пусть и непросто достающийся.
Лучшие дни были отмечены нашей совместной радостью – семейными вылазками за ягодами на Кипарисовый Холм, где мы разворачивали снедь на краю оврага, глядя на великие армады облаков, плывущих над прерией на восток. Поднося ко рту кусок хлеба, ты могла вдруг воскликнуть: «Ах! Пальцы, понюхайте пальцы!» – и мы вдыхали запахи ирги, крыжовника, черемухи, калины, всех ягод, которые мы собрали. Я помню, что как-то раз по дороге домой с одного из таких пикников телега перевернулась и опрокинула и нас, и переполненные ведра ягод прямо на траву. Ты окинула нас взглядом, убедившись, что никто не поранился, и расхохоталась, потешаясь над сконфуженной парой лошадей, застрявших в упряжи. Мы, сидя в траве, тоже смеялись до упаду – а потом встали, отряхнулись, собрали рассыпанные ягоды, распутали постромки и отправились
