Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

Нам неважно, что вы спасли нескольких человек. Мы теряем тысячи в боях, от болезней и прочего, и, конечно, в наших интересах было бы лучше, если бы большевики не нашли бы вас и ваших последователей «хорошими людьми». Я имею подробные сведения о ходе кисловодских событий, где одно время нас интересовало происходящее, и я понимаю, что недалекие умственно люди могли истолковать ваше поведение умышленно-преступным. Рязанов на наш запрос ответил, что он считал себя обязанным осветить вашу деятельность и что он ни словом, ни малейшим действием не оскорбил вас, и если кто-то разболтал о производящемся расследовании, то не его в том вина. Конечно, вы могли пострадать, когда вошли наши войска и несдержанный начальник отряда поддался бы на циркулировавшие слухи. Сейчас в Кисловодске остались только местные жители, и если возвратитесь туда, то предлагаю вам в будущем ходе событий не продолжать вашей политики.

Ушел я несколько сконфуженный, ибо во многом генерал был прав. Если бы я не защитил госпиталь, то перебили бы 74 раненых красноармейцев и большевиков. Словом, политик я оказался неважный, ставить мне памятник не за что! Остался в Ростове наживать деньгу и в этом наерундил. Все попало большевикам. Да, если бы в Кисловодск вошел Покровский или Ляхов, то я мог избавиться от дальнейшей печальной жизни и от многих тяжелых переживаний старости.

Выезд из России в 1921 году, 1 июля. Как я очутился за границей

Гражданская война разгоралась. Ставка Деникина была в Таганроге. Екатеринодар, Царицын, Новочеркасск стали военными пунктами, где казаки-самостийники плели свою линию. Тыл разлагался, обнаглел, измошенничался и проворовался. И тем не менее надеялись на Добровольческую армию. Она победит! Мой Юра нашел нужным пойти в армию, и я не мог сказать ему: «Не ходи». Да и вряд ли мои слова могли изменить его решение. Тяжело было расставаться. Я видел Юру, идущего на вокзал в походном вооружении, был на вокзале при посадке войска. Тяжка мне была разлука, но надежда на благополучный исход не оставляла.

Деловая, лучше сказать, спекулятивная жизнь Ростова кипела. Люди ошалели от жадности к скорой наживе. Офицеры армии везли из Харькова ворованные вагоны с сахаром и другими товарами. Формула этих господ была: «Зажали вагон». Эта офицерская «накипь» ничего общего не имела с действительным кадровым офицерством. Старое офицерство в большинстве погибло на войне, а новоявленное — спешно, без разбора производилось. Мелкие конторщики, приказчики, недоучившиеся гимназисты и студенты попадали в офицеры, и большинство из них уклонялось от военных действий, присасывалось к тылу и губило добровольческое великое дело спасения родины.

Добровольческая армия докатилась до Орла и покатилась обратно. Большевики били, добровольцы отступали. Началась паника в Ростове. Нетрудно себе представить, что делалось в городе, в котором в 1920 году было до 700 000 жителей и более вместо бывших 300 000–350 000[174]. Обострился квартирный вопрос, банки почти прекратили выдачу денег, но «пир во время чумы» не прекращался.

В моей семье поселился племянник Алеша с женой и ребенком[175]. Временно приехала наша Ольга. Приезжал на побывку из фронта Юра, изъеденный вшами, утомленный и разочарованный — не радовал его «Георгий»[176], полученный в бою.

Добровольческая армия вошла в Харьков, в Курск и в Орел. Вот вам и Москва взята[177]. Но Добровольческая армия покатилась обратно, и большевики зверски расправлялись с мирными жителями занимаемых городов. Добровольческая армия погибала. Наступили тревожные дни в Ростове. Но мы все уповали на Колчака, на Врангеля… Верили в гибель большевиков, ибо хотелось верить.

Наступила зима 1920 года. Все вздорожало, недостаток во всем. В нашем доме жили: мама[178], я, Аля с мужем и детьми, Алеша с женой и девочкой, Нюся[179], приютили госпожу Дживелегову с дочерью, господин Тучанский, наезжала его жена Фрида, урожденная Колегорская. Около нас еще ютилась старая прислуга. Большевики приближались к Ростову. Многие жители уезжали в Новороссийск, а оттуда в Константинополь. Большая растерянность охватила многих, но еще не чувствовали, не предвидели наступающего большого горя. Уговаривали и меня бежать за границу.

Когда мы жили в Кисловодске в 1918 году и были совершенно отрезаны от Ростова, ко мне как-то подошла незнакомая дама и сказала:

— Я была в Ростове, пробралась оттуда, у меня здесь живет семья. Ваша дочь просила меня передать вам, что она выходит замуж, сказала фамилию жениха, но я забыла.

Объяснил даме, что она ошиблась, так как все мои дочери замужние. Но дама настаивала. Мы улыбались курьезу, и я даже не спросил фамилию дамы. Спустя месяца два ко мне зашел местный обыватель и спросил, добрался ли ко мне старик-столяр из Ростова:

— Старик что-то говорил о свадьбе в вашей семье и что его послали к вам с письмом. Старик боялся идти со мной в обход большевицкого фронта и пошел на Баталпашинск.

Старик, значит, не добрался ко мне, а я опять услышал о «свадьбе» в моей семье. Думали-гадали и решили, что только Женявочка развелась и вышла или выходит замуж[180]. Стал я искать даму, привезшую «новость». Встретил ее и остановил, рассказал ей о «старике».

— Ну, видите, что я не ошиблась, а теперь вспомнила фамилию жениха по чайной фирме на этикетке купленного чая — его фамилия Высоцкий.

В 1919 году в Ростове мы узнали о свадьбе Женявочки, но писем от нее еще не было. Наша Ольга была оторвана от Петербурга и Одессы, где жил Толя, и решила ехать с Женявочкой за границу. Уговаривали и меня с мамой ехать, на что у меня имелись серьезные возражения. Средств за границей у меня нет и не будет. Языков не знаю, русские адвокаты там не нужны, к торговле и спекуляции не приспособлен, ехать, чтобы жить на счет совершенно незнакомого мне мужа Женички, не могу. В душе таилась надежда на гибель большевиков, и во всяком случае не предполагали, чтобы мы остались без занятий. Словом, никто не мог предвидеть, как долго продлится смута и как она разовьется в дальнейшем. С тяжелым сердцем проводили Оляшу. Особенно страдала Софья Ефремовна.

Наступили месяцы тревожных ожиданий. Подкрадывалась нужда вследствие отсутствия денег в банках. Появившиеся донские деньги плохо принимались на рынке. С фронта Добровольческой армии стали получать тревожные известия. Из Ростова выезжали в Екатеринодар и Новороссийск. Жилось плохо, гроза надвигалась. 24 декабря 1920 года Добровольческая армия ушла из Ростова в Баталпашинск, и стало ясно, что большевики берут Ростов и Дон[181]. 28 декабря банды Буденного вошли в Ростов, и начались грабежи, пожары