Отцы. Письма на заметку - Шон Ашер

Сол Беллоу – Мартину Эмису

13 марта 1996 г.

13 марта 1996 года Бруклайн, Масс.

Дорогой мой Мартин: я вижу, что стал поистине плохим корреспондентом. Дело не в том, что я о тебе не думаю. Ты часто посещаешь мои мысли. Но у меня при этом возникает ощущение, что я задолжал тебе колоссальное письмо. И это ощущение остается на «складе благих намерений»:

«Сейчас не могу».

«Тогда отложи на потом».

Это такой способ справляться со старостью, да и со смертью – нельзя же умереть, когда у тебя столько обязательств про запас. Наш умный вид так находчив и изобретателен в отрицании своих немощей.

В ’94-м, когда мой биологический возраст соответствовал сорока с чем-то годам[34], я попал в больницу. Выйдя в ’95-м, я уже был Старым Мореходом[35], и этот Мореход не писал романов. У него имелся лишь один-единственный рассказ, и он его рассказывал изустно. Но (сказал я себе) ты все же писатель, и тебе, пожалуй, нужно определиться со Старостью.

Возможно, вскоре мне удастся разрешить все эти сложности, но вот уже два года они не дают мне покоя.

К тому же, я стал забывчив. Ничего общего с номинальной афазией[36] твоего отца. Я обнаружил, что не могу запоминать имена людей, которые мне безразличны – в каком-то смысле приятный недостаток. Далее я обнаружил, что помню имена людей потому, что это избавляет меня от необходимости думать о них. Одних имен достаточно. Это как с головами на монетах.

Могу представить, как себя чувствовал твой отец за пишущей машинкой, пытаясь закончить книгу. Я для себя решил перейти на вещи покороче, более конечные. Одолел уже несколько штук. Это как заново учиться ходить – но что, если тебе на самом деле хочется бежать?

Уверен, ты думал об этих вещах, видя мучения отца.

В прошлую субботу я был на поминальной службе по Элеанор Кларк, вдове Р. П. Уоррена. Неожиданно для себя я сказал ее дочери, Розанне, что лишиться родителя – это примерно как въехать в стекло, не заметив его. Ты не видишь его, пока не разобьешь вдребезги, после чего проводишь годы, собирая осколки – вплоть до последней стеклянной занозы.

Разумеется, ты – это твой отец, а он – это ты. Я часто это чувствовал к своему отцу и не удивлюсь, если увижу его после смерти. Но, кажется, я знаю, что чувствовал твой отец, сидя за пишущей машинкой с незаконченным романом. И могу понять твои слова о том, что ты – это твой отец. С большой долей вероятности я могу это сказать и о своем отце. Мы с ним никогда как будто не были на одной волне: наши базовые предпосылки были очень разными. Но теперь это кажется несущественным. Я отношусь к своим сыновьям во многом так же, как он относился ко мне: задыхаюсь от раздражения, а затем делаю долгий вдох обожания.

Я охотно принимаю эстафету в качестве приемного отца. У меня к тебе есть отцовские чувства. Нас объединяет не только язык или «стиль». У нас в совместном владении более отдаленная, но и более важная собственность.

И я вообще-то еще не дышу на ладан. Рассчитываю ближайшее время побыть здесь (это не предсказание, а ожидание). «Пока цела эта машина»[37], – сказал Гамлет Офелии.

Твой, с любовью.

29

Борьба должна продолжаться, ради нашего будущего

Ночью с 4 на 5 июля 2016 года в Батон-Руже, штат Луизиана, двое белых полисменов повалили на землю и застрелили тридцатисемилетнего чернокожего по имени Алтон Стерлинг. Эта смерть переполнила чашу народного терпения, вызвав череду протестов и ужесточив дебаты о непозволительном обращении блюстителей закона с афроамериканцами – проблеме системного порядка, обусловившей образование движения «Черные жизни важны» в 2013 году. Вскоре после убийства Стерлинга чернокожий профессор Принстона Эдди Глод написал сыну письмо, поделившись мыслями по поводу сложившегося кризиса и своей решимости сражаться за социальную справедливость. Ответное письмо не заставило себя ждать.

Эдди Глод и Лэнгстон Глод

2016 г.

Дорогой Лэнгстон,

я подумал о тебе, когда увидел на пресс-конференции, как заливается слезами сын Алтона Стерлинга. Это был очередной из жутких общественных ритуалов скорби. Полиция убила еще одного чернокожего. Его плач обратил мои мысли к тебе. Кажется, еще когда убили Трейвона Мартина – тебе тогда было всего пятнадцать, – ты принял как данность этот гнетущий факт: полиция может просто взять и убить нас, и защиты ждать, похоже, неоткуда. И даже я не могу защитить тебя.

Я вспомнил тот день, когда большая коллегия присяжных в Кливленде отказалась предъявить обвинение полисменам, убившим Тамира Райса. Мы были в аэропорту, по пути домой. Ты громко ругался и метался как зверь в клетке. Я не знал, как говорить с твоей яростью. Мне это было знакомо, но я не знал, что сказать, как не дать ей овладеть тобой и окрасить твою душу синей блюзовой тоской?[38] Когда же я прочитал твои посты в «Фейсбуке» в ответ на смерть Стерлинга и Филандо Кастиля, я почувствовал укол твоего гнева. Это мне тоже было знакомо. Ты плоть от плоти своих деда и отца.

Джеймс Болдуин[39] написал – ты ведь знаешь, как я люблю Болдуина, – в своем эссе «Что делать с блюзом», что «в каждом поколении, с тех пор как здесь обретаются негры, каждой негритянской матери и отцу приходится обращаться к такому ребенку и пытаться так или иначе научить его выживать в этом самом мире, так или иначе научить ребенка, который столкнется с презрением, не презирать себя». Он написал это в 1964-м, а мы с тобой в 2016-м, и меня тревожит твое психическое состояние – меня тревожит, что уродство этого мира и гнусность некоторых белых, воплощающих это уродство, могут испортить тебя. Превратить твою заразительную улыбку в вечный оскал.

Я нередко ловлю себя на том – и, если задуматься, сама мысль сказать тебе об этом шокирует, – что хочу, чтобы тебе снова было семь. Ты был само очарование. Подростковые претензии даже не маячили на горизонте, и я все еще нравился тебе. Но я говорю это не потому, что мне невыносим вид опустевшего гнезда, хотя бывает и такое, или что мне очень хочется снова тебя воспитывать – ты бы