Верю в нашу победу... Письма с фронта - Туомайнен
Я стал яростным противником курения. Жалко смотреть на людей, выскребающих из складок одежды крохи табака на козью ножку. Незаменима для приема пищи из котелка и всегда со мной ложка первой империалистической войны, едущая на Отечественную. Изготовитель этой ложки не был лишен смекалки…
Крепко целую.
И г о р ь.
11 марта.
Сегодня, кажется, могу спокойно написать Вам письмо. Хотя в адресе и стоит «Действующая армия», но по-настоящему я еще не действовал. Нахожусь в деревне, почувствовавшей на себе немецкий сапог. У населения еще свежи в памяти эти черные дни господства арийцев, да и писать о них не хочется — газеты полны фактами и примерами поведения оккупантов на нашей земле, всех их можно отнести к этой деревне. Наши гнали фашистов быстро, они не успели поджечь деревню, поэтому она относительно цела.
Патроны, повозки с нерасстрелянными снарядами, пушки, автомашины, походные кухни, каски — все это, брошенное тут же рядом, у домов деревни, подтверждает слова населения о скорости бегства фашистов… Отверстия в броне танков и в защитных щитах у орудий говорят сами за себя — как точно работают наши артиллеристы! Обучаю военному искусству своих бойцов, учимся днем и ночью, так как нам гнать дальше врагов. На днях пробовал свой автомат — стреляет безотказно и точно, немногие арийцы уйдут, если попадут под его огонь.
Только вот в эти последние дни стал регулярно читать газеты, с иронией вспоминая, что дома не представлял себе, как жить без газет. А вот почти полгода жил. Теперь жадно глотаю «Известия», «Правду», «Красную звезду», «Комсомольскую правду» и свои красноармейские. За газетами отдыхаю, учусь сам и учу бойцов, потому что сейчас газеты — лучшие учебники по тактике войны.
Крепко целую. И г о р ь.
24 марта.
Здравствуйте, дорогой Осман Садыкович! Часов 10—12 осталось мне до отъезда на передовые позиции. Хочу написать многим письма, воспользовавшись, может быть, последней такой возможностью. Еду на Северо-Западный фронт, быть может, на защиту Ленинграда. Это почетно — защищать колыбель революции. Готов выполнять любые задания, а моя специальность автоматчика — это тыл врага, это разведка — самое трудное, самое опасное, недаром газеты полны снимками и статьями об автоматчиках. Возможно, «работать» придется в лесах Карелии, значит еще раз совершу «путешествие» и, возможно, не одну тетрадь дневников Карело-Финской географии оставит этот поход. Невольно думается о всех возможных вариантах исхода моего пребывания на фронте. Если придется умереть, дешево не отдам жизнь — хватит патронов в магазинах моего автомата уложить не одного гада. Беспощаден буду к фашистам, рука не дрогнет. Как никогда сильна сейчас во мне жажда жизни, не укладывается в голове иное, чем «буду жить»…
И г о р ь.
6 апреля. Западный фронт.
Дорогие папа и мама! Вот я и на фронте. Фашисты в 6—12 километрах. Днем и ночью слышна артиллерийская и ружейно-пулеметная стрельба. Летают «мессершмитты» и наши ЯКи, идут воздушные бои. К фронту привык. Скоро придется пройти то, что в нашем «боевом уставе» называется испытанием самых высоких моральных и физических сил бойца. Морально вполне готов, отступать не собираюсь, в плен не сдамся, лучше смерть от собственной руки, чем фашистский плен. Отрываюсь и смотрю в окно: очень низко летит пятерка стервятников невдалеке над лесом. Совсем рядом от дома, где я живу, упала бомба, но дом чудом уцелел. У нас сидят пленные бандиты — четыре рядовых и один офицер. Общипанные, в пилотках и просвечивающих шинелишках, они имеют жалкий вид…
Крепко целую. И г о р ь.
22 апреля. Медсанбат.
Прежде всего, не волнуйтесь. Я жив, хотя немножко ранен, не опасно: пуля прошила мне ногу, по медицинскому диагнозу — в нижней трети голени, а вторая прошла по щеке. Кости целы, ну а мясо нарастет. Раны не болят, в общем и целом — не так страшен черт, как его малюют. Ранен я в ночь с 16 на 17 апреля. Дело было жаркое. Теперь я как будто прошел «огонь, воду и медные трубы».
Целую, И г о р ь.
15 мая.
…Позавчера самолетом прибыл в столицу и нахожусь сейчас в госпитале центральной больницы, что находится, собственно, не в самой Москве, а в пригороде.
На передовую позицию наша часть вышла 11 апреля. Шли только ночью, а днем, замаскировавшись, отдыхали. Выпала дрянная погода: начало таять, шел мокрый, липкий снег, дорог не было, и надо удивляться нашей мотомехсиле (под дугами), как она вытащила на передовую обоз. Прямо с ходу вступили в бой. То, о чем говорилось, то, к чему столько готовились, подошло как-то неожиданно. Вначале мы были обстреляны из минометов и с воздуха. Налетело штук восемь «хейнкелей», серых, с черными крестами на крыльях, как гадюки, хоть и летающие, напоминают звероящеров. Пикируют они с завыванием, но еще сильнее воют бомбы. Потом мы заняли оборону. Противник на участке вел наступление с танками. Сутки прошли в ожесточенной перестрелке, но мы ни на шаг не отступали. Наутро сами пошли в наступление, выбили фашистов из рощи П., затем, поддержанные нашими танками, заняли деревню Ф-1 и повели наступление на населенный пункт Ф-2, расположенный на горе.
Наступать приходилось по пояс в воде, проваливаясь в снег, по совершенно открытой местности, поливаемой огнем из дотов, дзотов, расположенных на горе. Чем дальше мы продвигались, тем сильнее становился огонь. Ночь застала нас наполовину залезшими на гору. Началась метель с мокрым снегом. Шальная пуля разорвала мне ниже правого локтя пиджак, рубашку и обожгла кожу. Через несколько дней в вате пиджака я нашел половину этой, должно быть, разрывной пули.
16 апреля мы снова пошли в наступление на гору. Штук десять танков поддержали нас, но под сильным огнем артиллерии, увязая в болоте, они продвигались очень медленно. К вечеру мы выбили гитлеровцев из первых дзотов. Огонь не ослабевал. Я со своими ребятами шел впереди. Как только ворвались мы в блиндажи, пуля или осколок прошлась по моей щеке сантиметров 4—5, но довольно удачно, не задев челюсти. Перевязав щеку, я пошел дальше. Время, должно быть, подходило к часу ночи, мы продвигались вперед.
