В красном стане. Зеленая Кубань. 1919 (сборник) - Илья Григорьевич Савченко
– Что хотели бы сказать вы в свое оправдание? – обратился ко мне председатель.
Я не готовился к защите, так как думал не о ней, а о побеге. Да и как защищаться в таком суде? Ведь что ни говори, а революционная совесть уже вынесла свой приговор. Я его чувствовал всеми фибрами своей настороженной души.
– Члены ревтрибунала. Помню, когда я еще юношей изучал Французскую революцию и знакомился с ее трибуналами, я часто думал: настанет некогда день, и моя родина увидит суд революционной совести, суд не «По Указу Его Императорского Величества», а суд волею восставшего народа, который один только вправе судить, вредный я для него гражданин или достойный. И вот я сейчас предстал пред судом, который, по выражению представителя обвинения, исполняет долг революционной совести…
В голове уж строились дальнейшие мысли. Хотелось сказать, что на этом суде лежит величайшая ответственность, что он судит не по прихоти случайных трех людей, а волею революции, что их право судить переходит в величайшую обязанность перед народом быть честными и правдивыми, а не только горящими местью к тому, кто сражался в противном лагере Гражданской войны. С языка готовы были сорваться слова, что им, судьям, предоставлена величайшая возможность быть творцами нового революционного права, явить собой пример благородства революционных порывов…
Но параллельно с этими примиряющими мыслями вдруг резко сконструировалась ненависть к моим судьям. Я как-то неожиданно, внезапно, подталкиваемый комком злобы, подступившей к горлу, почти крикнул революционному трибуналу:
– Я громко здесь заявляю вам, что вы не этот народный суд, о котором я когда-то мечтал. Вы – застенок!
– Товарищ Савченко, за оскорбление суда революционного трибунала вы будете отвечать.
– Это безразлично! Здесь не суд, а застенок! Вы палачи революции, вы то, что своим присутствием делает революцию грязной, позорной, кровавой, проклятой. Вы осквернители светлого. Вы кровожадны! Вы – не творцы, вы – палачи революции России. Это вы подлинные контрреволюционеры! Я знаю, что меня ждет…
– Уберите его! Выведите! – все время прерывали меня судьи.
Судьи повставали со своих мест, и один из них, чуть ли не прокурор, стал помогать красноармейцам выдворять меня из залы, крича на конвоиров:
– Чего смотрите? Бейте его прикладом! Зажмите ему рот!
– Зажмите ему глотку! – кричали двое других судей.
Меня опять водворили в прежнюю комнату. Сердце сжималось так больно, что я даже прижимал грудь рукою, точно боялся, что сердце не выдержит и разорвется.
Конвойный закурил. Дым папиросы дошел до меня, я затянулся им и немного успокоился.
– По дороге в Чрезвычайку бежать! – неотвязно работала мысль.
Я собирал силы, старался успокоить себя.
– Дайте мне покурить, – попросил я красноармейца, видя, что мой конвой как будто бы немного сочувствует мне и тому неизбежному, что ждет меня.
Выводили они меня из залы суда как-то нехотя, ни разу не ударили, а только испуганно повторяли:
– Выходите, товарищ! Выходите!
В них я не видел кровожадности моих судей.
Красноармеец, к которому я обратился за папиросой, помолчал и не сразу ответил на мою просьбу.
– Не полагается курить арестованным, – потом неуверенно ответил он.
– Я не арестованный, а почти покойник. К вечеру меня уже не будет в живых.
О чем в это время думал куривший красноармеец, я не знаю. Глаза как-то у него по-детски замигали. Смотрю, подает мне свою недокуренную папиросу.
После долгого некурения я жадно стал затягиваться окурком, голова немного закружилась, но скоро вся нервная система пришла к покою. Я смотрел в окно, за которым ходили люди, ездили. Чей-то смех с улицы долетал до меня.
«Неужели всему этому сегодня конец? Смерть… Ведь я столько раз в бою стоял лицом к лицу со смертью, и никогда она мне не казалась такой близкой, а ведь бывала она часто ближе, чем сейчас… Здесь все-таки есть еще время – час, другой…»
Вспомнилась семья, друзья… Никто не узнает, где покоятся мои кости… Все это зажигалось в мозгу и гасло, гасла одна мысль, чтобы родилась другая, и, пока голова додумывала свои, казалось, последние мысли, в зале судебного заседания писался приговор. Три товарища решили меня убить, вызвали меня и объявили об этом.
Меня оправдали по обвинению в первомайском заговоре, но признали виновным в участии в военно-полевом суде и вообще в контрреволюционности.
Коротенький приговор без всякой мотивировки так об этом говорил:
«Революционный трибунал 33-й дивизии 9-й Кубармии такого-то числа, рассмотрев дело пленного офицера Донской армии такого-то, признал его виновным: 1) в том, что он состоял секретарем военно-полевого суда 4-й Донской конной дивизии и 2) в явно выраженных признаках контрреволюционности, перечисленных в приказе Особого отдела 9-й Кубармии от такого-то числа за № таким-то. Ревтрибунал постановил считать означенного Савченко врагом народа и потому приговорил его к смертной казни через расстреляние».
И хотя я знал, что решение трибунала будет именно таковым, а не другим, я все же чуть не упал в обморок при слове «расстрелять». Я не помню, как вышел из трибунала. Очнулся я только у ворот Чрезвычайки.
– Как же это я? Отчего я не бежал дорогой? Теперь все погибло… Как же это я так…
Меня посадили в другой погреб. Кроме меня здесь никого не было. Закрыли дверь. Темно стало, как в могиле. Я, обессиленный, уничтоженный, прислонился к сырой стене. Меня стало лихорадить, голова горела, а руки были холодные, как лед. Я не знаю, сколько прошло времени. У двери послышался шум. Вошли двое. При свете открытой двери я увидел у одного из них в руках наган.
– Раздевайся!
– Зачем ж раздеваться? Убивайте так.
– Раздевайся! Ну чего стоишь? Иль на тот свет хочешь в галифе явиться? Там ведь штаб его превосходительства генерала Духонина! Да и Корнилов там. Являться придется по начальству! Ах, да вы без погон, ваше благородие?
– Степка, пришей ему погоны! – отозвался товарищ с наганом. – Как же ему без погон являться. Не полагается…
Вдруг в
