Собаки. Письма на заметку - Шон Ашер
Сью Перкинс – Пикл
Январь 2014 г.
Моя милая девочка, прежде всего – покаяние: это я заказала твое убийство. Я все заранее подготовила; пригласила ветеринара и медсестру в зеленом халате с белыми полосками – и все с недвусмысленной целью лишить тебя жизни. Да, я знаю. Я знаю, что ты об этом даже не догадывалась, потому что я много недель репетировала, как я буду от тебя это скрывать и как – когда настанет время – я буду пытаться не дать своей груди разорваться от ужаса и непереносимой, непереносимой боли.
Я села за стол на твоей кухне (а она всегда была твоей) и заполнила бланк, на котором спрашивалось, что нужно сделать с твоими останками. Я ставила галочки, а ты похрипывала во сне, на кровати в соседней комнате. Я произвела несколько разумных, обдуманных решений касательно этого прекрасного, такого знакомого тела, которое начало тебе так низко изменять. Потом, покончив с формальностями, я пришла к тебе и сделала то, что делала много дней и ночей, много месяцев и лет. Я легла за тобой, обняла левой рукой твою грудь, покрытую теперь шрамами, и зашептала тебе в ухо.
Я люблю тебя. Это и был мой секрет. И я скрывала его от тебя до тех пор, пока не прекратилось твое трудное дыхание, пока твои ноги не обмякли, пока твоя голова не налилась тяжестью моей вины. И когда я поняла, что ты меня уже не услышишь, я дала себе волю – дала выход этой бурной, бешеной реке потери. Я плакала, пока мои щеки не обуглились от слез, а уши не устали слышать рыдания.
Та еще картина.
Так. С покаянием закончили.
Теперь вот что. Прежде всего, это не некролог. Если честно, Пикл, некролога ты не заслуживаешь, потому что, как тебе хорошо известно, ты вела себя от рождения и до самого горького конца отвратительно.
Щенком ты развлекалась тем, что уничтожала все коробочки для дисков в доме. Ты перегрызала электрические и телефонные провода. Ты раздирала обувь и глотала пластик. Ты ныряла в мусорные баки, изваливалась в дерьме и слизывала мочу с тротуаров. Ты практически съела ножку моей кровати.
Твоя зрелость была отмечена переходом на мародерство из холодильника и кладовки. Ты вырывала мороженое изо рта младенцев; ты прыгала на праздничные столы, украшенные пирогами и тортами, и беспечно шагала по ним, втягивая в себя все, что попадалось по дороге.
У меня не осталось ни одной любимой вещи, которую ты бы не обтошнила. Ты никогда не отзывалась на свое имя, никогда не придерживалась тропы, никогда не переходила на зеленый, а по команде садилась только в том случае, если видела в моей руке кусочек сыра или курицы (разумеется, органической – и только на самый крайний случай свободного выгула).
И наконец необходимо подчеркнуть, что ты срала мне в постель (да, я знаю, что какашки выходили маленькие и аккуратные, но какашками они от этого быть не переставали, говно ты эдакое).
И вот еще что, раз уж мы об этом заговорили. Я на тебя зла. Почему? Да потому, что ты врушка, любезная. Ты делала вид, что здорова. Ты позволила мне отвезти тебя на ферму к Скарлетт и оставить тебя там на несколько месяцев, и все это время я думала, что все в порядке. Но все ведь не было в порядке, а? Пламя болезни уже разгоралось внутри тебя, кралось по внутренностям, поглощало и разрушало твое тело, пока я решила отвернуться.
Я смотрю на снимки, которые я получала в твое отсутствие, и теперь мне кажется, что я вижу то, чего не видела раньше – чуть потускневшие глаза, чуть обмякшие мышцы. Крохотные, микроскопические изменения в твоей кашемировой шерстке. Не могу от этого избавиться. Если бы я была рядом, то заметила бы раньше, да? Я, твой недреманный страж последних одиннадцати с половиной лет.
Я узнала об опухоли в тот же день, как прилетела. Скарлетт набрала меня, когда я садилась в поезд. Самые решительные моменты в жизни часто случаются буднично. Она появилась внезапно, эта шишка у тебя на шее, так же быстро и неожиданно, как обычно появлялась и ты сама. Ты не любила полумер, поэтому она выскочила сразу размером с лимон, окружив твой лимфатический узел.
На следующий день я забрала тебя домой в Корнуолл, туда, где нам всегда было уютнее всего, и ты снова позволила мне подумать, что ничего не случилось. Мы вставали на рассвете, любуясь рассветом в диснеевских тонах, и шли гулять по старым тропам – по крайней мере пока тебе это не наскучивало и ты не уносилась со всех ног в сторону, преследуя какой-нибудь интересный запах.
Но твой обман не мог длиться вечно – твое тело тебя выдало. Я стала замечать, что твоя грудь трудно поднимается по ночам. Твой лай стал хриплым. Ты больше не носилась по дому, разрушая все на своем пути. Ты была послушной (ты же никогда не была послушной). Ты ела медленно (издеваетесь?).
И все же, и все же – я себя успокаивала. Прости меня. В конце концов, мы справились с этим в прошлый раз, ты и я. В оба прошлых раза. И даже когда ветеринар сказал мне, что твои легкие оплетены злокачественной паутиной и что с этим ничего сделать уже невозможно, я немедленно принялась что-то делать. Я объезжала магазины здоровой пищи и возвращалась с пузырьками, тюбиками и флаконами. Тебе пришлось выкапывать свои обеды, драгоценные последние обеды, из-под залежей куркумы и озер рыбьего жира. Какая глупость. Какая, если задуматься, глупость. Наоборот, надо было позволить тебе все – торты, печенье, овсянку. Но мне казалось, что я еще могу тебя спасти. Мне в самом деле так казалось.
Я отказывалась верить, что ты, воплощенная жизнь, можешь уступить настолько прозаическому явлению, как смерть.
И кроме того – как ты могла быть смертельно больной, если ты каждый день так бегала, прыгала, играла?
А потом до меня дошло. Все это ты делала для меня. Вытаскивала себя на свет каждое утро. Для меня. Все только для меня.
И моя любовь, жестокая и собственническая, сдалась. По
