Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев
Затем появилась двухэтажная кровать. Ее опять-таки заказали в мебельном кооперативе, государство ничего такого не производило, никаким ГОСТам и технике безопасности двухэтажная кровать не соответствовала.
Честно говоря, я и сам первое время боялся, что кто-то с нее упадет.
Очень важной вещью был «кухонный уголок», который придумала Ася. Наш бывший сосед Олег, художник с сожительницей, сенбернаром и справкой из психдиспансера, в свое время отделал прихожую в Чертанове таким образом: все стены там были в деревянных панелях, из плинтусов, покрытых древесным лаком и выкрашенных в благородный коричневый цвет. Прихожая поэтому была темная, страшная и напоминала приемную в цековском санатории или рыцарский замок. Все эти плинтусы мы при переезде отодрали и перевезли с собой. Ася сказала: пригодится! Я вообще долго не мог понять, зачем мы это сделали, плинтусы гнили на балконе и занимали место.
Как вдруг выяснилось, что среди наших знакомых есть уникального таланта человек (по совместительству ядерный физик), который «за небольшие деньги» оборудует нашу кухню – из бывшего платяного шкафа он сделает нечто вроде сундука, на котором мы будем сидеть, а по стене будут опять эти плинтусы, а над сундуком – изящные полки. Получится хорошо.
Ну и стенка…
Эту стенку я любил еще в той, Асиной родительской квартире на Самаркандском бульваре.
Я любил разглядывать корешки книг, особенно старых, иногда осторожно вынимая одну-другую с разрешения хозяев, я любил перебирать пластинки, рассматривая конверты (а у Владимира Абрамовича была целая коллекция джаза), меня приводило в восторг то, что стенка была вещью ручной работы, что ее сделали на заказ (опять-таки по рисунку Асиной мамы) – ну и так далее. И вот теперь она стала нашей. Я был счастлив.
Особенно ценным для меня было то, что там еще было место для музыкального центра, туда я поставил свою «Радиотехнику», теперь пластинки стали размножаться с еще большей скоростью.
В детской комнате я устраивал просмотры диафильмов – мы купили аппарат, и у нас был экран, который выкручивался из специальной белой трубки, экран я вешал на выкрашенный голубой веселенькой краской детский шкафчик (для этой цели даже был специально ввинчен какой-то шуруп или крючок), потом мы задергивали шторы, выключали свет, ложились на матрасы в спортивном уголке, вернее, это я ложился, дети сидели на первом этаже двухэтажной кровати, начинался диафильм, я вертел ручку и читал титры, ну или мы слушали пластинку к диафильму, которая в определенных местах слегка пищала – тогда нужно было поворачивать ручку, чтобы поменять слайд. «Муфта, Полботинка и Моховая борода», «Конек-горбунок» и так далее. Это была ужасно допотопная технология, но дети обожали диафильмы в темной комнате, иногда побалдеть к нам приходила и Ася.
У меня в те годы были сложные отношения с алкоголем, любая крошечная доза могла спровоцировать длительную мигрень (на самом деле это называется «кластерные боли»), мучения продолжались несколько недель, но все равно алкоголь я дома всегда держал, это могла быть бутылка армянского коньяка или сухого вина «для гостей».
Чтобы достать бутылку, я вставал на колени и открывал нижний ящик «под телевизором», оттуда пахло чем-то сложным – деревом, домашней пылью, «праздничной» посудой, это были такие блюда огромного диаметра, которые использовались только на праздники, я аккуратно их сдвигал, доставая нужную вещь, и в темноте навстречу ласково блестело бутылочное стекло.
Вообще нефункциональных вещей тогда в доме не было, – не то что мы не могли их себе позволить, им просто не хватало места. Например, в доме был настоящий венский стул, на котором сидел еще Асин прадедушка, доктор Липман Михайлович Гордон, еще в начале ХХ века, – но я использовал его просто как старый скрипучий стул, никакого почтения к нему не было, никакого музейного статуса за ним не числилось.
* * *
…Витраж Тимошина оказался, пожалуй, единственной вещью, которая не была функциональна. Она была избыточна и слишком красива, как обещание какой-то нашей будущей жизни.
Сквозь наше обычное тонкое прозрачное стекло (в кухонной двери) я раньше видел коридор, прихожую и больше ничего. Можно было еще разглядеть в темноте, в падающем из кухни свете, пальто, висящие на вешалке, ботинки, сапоги (взрослые и детские), тапочки, тумбочку с телефоном, часть зеркала и дагестанской чеканки с горами Кавказа.
…Еще был виден скромный светильник, свисающий с потолка, такой круглый простой шар на шнуре, и еще входная дверь с глазком.
Никогда в моем жилье не было никакого витража. Никогда ни до, ни после я не жил в одной квартире с ангелом и трубой. Да и этот просуществовал недолго, наверное, года полтора. Может, два.
* * *
Когда к нам приходили гости, Ася посылала меня к соседям за стульями, табуретками и прочим. Волнуясь и переживая из-за вторжения в чужую жизнь, я звонил в ближайшую дверь (поначалу долго стоял и думал – в какую) и просил у них одолжить на вечер табуретки. На табуретки мы еще клали какую-то доску, отмытую и отчищенную, и как-то все гости помещались за столом.
В девяностые у нас появились какие-то хлипкие раскладные стулья, и ходить к соседям я наконец перестал.
В Чертанове мне это тоже поручали, но тех соседей я не помню совершенно. По-моему, это были тихие одинокие пенсионеры.
А вот соседей на Аргуновской я помню прекрасно. Это была крепкая московская семья, советский «средний класс», там росли мальчик и девочка. Я, помню, отметил про себя, что мальчик похож на маму – у него тонкие черты лица, он тонкокостный, а девочка на папу – она симпатичная, крепкая и, видимо, довольно упорная по характеру. Когда я в первый раз попросил у них табуретки, мне их дали, наверное, с какой-то мыслью о дальнейшем соседском общении или даже дружбе, но я человек замкнутый, спасибо, до свидания, завтра принесу, и в следующие разы табуретки давали уже с некотором напряжением – и даже разочарованием, – но все же давали. Безотказно.
Я испытывал неудобство, неловкость – прежде всего потому, что и подъезд, и соседи здесь тоже были наши, свои, то есть я, по идее, был должен завязать с ними отношения, но светских бесед я тогда вести еще не умел. Да и вообще не умел…
У меня всегда было чувство, что если чужие люди подойдут ко мне слишком близко, в прямом и
