Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев
* * *
На прощанье мама и тетя подарили нам с Витей по огромному пакету с персиками. Я таких сладких, удивительно вкусных персиков никогда в жизни больше не пробовал. Пакет я привез в Москву, дети с наслаждением их ели.
Жили мы в Цхинвали в гостинице, утром секретарь горкома повел нас завтракать в какую-то харчевню. Предложил начать сразу с хаша (тогда я впервые его попробовал). И вдруг сказал мне, многозначительно улыбаясь: а вы, кстати, знаете, что это за район Цхинвали? Это гетто, тут евреи жили горские, вы не в курсе? Теперь, конечно, никого не осталось.
Да, я был не в курсе.
Словом, вот эти «следы от пуль» и были, на мой взгляд, концом утопии. Утопии не только нашей личной, как я уже сказал, а в каком-то более широком, планетарном смысле. Утопия кончилась, думал я тогда.
Но я ошибался. Когда одна утопия кончается, тут же зарождается новая.
* * *
Когда мы переезжали, предполагалось, что в конце тяжелой физической работы «грузчики» у нас пообедают. Уже в разгромленной квартире в Чертанове, сидя на картонных ящиках, Ася приготовила кастрюлю борща или макароны с котлетами (а может, то и другое вместе), отвезла в кастрюльках по новому адресу, а я купил бутылку водки. Но все отказались и от того и от другого.
Они – Тимошин, Дорофеев и Якименко, наши грузчики – смотрели на нас с какой-то ласковой улыбкой, но совершенно не хотели пить и есть.
– Ну, короче… вы обживайтесь тут, – сказал Тимошин. – Надо было кошку у кого-то взять, но ладно. Где же ее взять-то, кошку, ее ж еще поймать надо.
– Счастливо вам, ребята! – весело сказал Дорофеев. – Зовите, если что!
Якименко спросил меня, есть ли у меня сигареты. И взял пару штук.
Через полгода Тимошин принес в эту новую квартиру витраж.
* * *
…Однажды (это было уже на Аргуновской) я вышел из квартиры – шел на работу – и собирался уже вызывать лифт. Но что-то необычное, какая-то тень предмета вдруг зацепилась за краешек зрения, и я медленно повернулся.
На лестничном пролете, у мусоропровода, стоял потертый кожаный портфель. Внутри лежали несколько толстых тетрадей, в обычную школьную клетку. В тетрадях были записаны чьи-то воспоминания. Все начиналось так: «Я родилась в Москве в… таком-то году. Мой отец…»
Долго я сидел над этим портфелем, не зная, что с ним делать.
Дома у нас, конечно, и без того было не повернуться. Антресоли – они остались от предыдущих жильцов – были и так забиты до отказа, в шкафах тоже было негде, я вроде сунул портфель на балкон, но там он за один день покрылся таким толстым слоем страшной жирной пыли, что я тут же достал портфель обратно и засунул под ванну. Там уже жил один совершенно ненужный предмет – отцовская двухпудовая гиря, с ней папа занимался в молодые годы, и я упорно перевозил ее с квартиры на квартиру.
Портфель долго еще продолжал быть яблоком раздора. Двухпудовая гиря твоего папы тебе дорога как память, говорила Ася, я это понимаю, хотя ты сам поднять ее даже не в состоянии. Твой архив, распиханный по коробкам, это огромный пылесборник, а у нас маленькие дети, и у них может быть аллергия на пыль. Теперь эта рукопись, найденная на помойке, которую ты за год не удосужился прочесть, чтобы рассказать мне, о чем все же она, эта повесть чьей-то жизни. А? О чем она? – так заканчивала она свою тираду и уходила на кухню.
Да, действительно, за целый год я не нашел времени, чтобы все это прочесть.
Но когда вопрос в очередной раз встал ребром, я стряхнул пыль с тетрадок и медленно начал читать.
Трудные годы войны, пионерская и комсомольская организация, субботники и выезды в колхоз, учеба в провинциальном театральном вузе (семья уехала в эвакуацию и там по каким-то причинам осталась, по каким – я не понял: кажется, у них умер папа, видимо, я перелистнул дальше), затем работа в маленьком провинциальном театре, затем, кажется, возвращение в Москву на старости лет… Поездка в Болгарию… Виды Крыма…
Все это было написано классическим стилем, хорошим литературным языком, скучновато и добротно.
Почерк был размашистый, но сами мемуары, в сущности, оказались очень небольшой по объему рукописью, где основной мыслью было то, что жизнь прожита достойно и не зря, а все драматические подробности были упрятаны внутрь, причем таким образом, что их было нужно искать и как-то специально выявлять через пелену слов.
Тем не менее я совершенно не хотел выбрасывать эти тетради. Мне физически было тяжело это сделать по одной простой причине – их выставили на лестничную клетку то ли родственники, то ли соседи, но в любом случае было очевидно, что это последнее свидетельство о чьей-то навсегда ушедшей жизни. Других свидетельств, видимо, не осталось.
Расстался с портфелем я не сразу, а тетради переложил в одну из своих папок.
К тому времени я уже понял, что не знаю, как ими распорядиться.
Рукопись в конце концов пропала. (А ведь ее можно было сдать, потом, лет через двадцать, например, в редакцию сайта «Прожито», куда с 2015 года сдают дневники своих родных многие молодые семьи, и дневники эти очень пригодились для исследований времени – но если бы я знал фамилию и имя автора, увы, их там не было, тетради были безымянны, были только даты, что тоже странно.)
К стыду своему, я так и не смог стать адресатом послания – а ведь оно, так получается, было адресовано с того света лично мне.
То же самое, боюсь, ожидает и бумажное наследие всех наших кружков восьмидесятых годов, всей этой смелой и прекрасной подпольной субкультуры – манифесты, альманахи, рукописные сборники, статьи и стихи, переписка и дневники, документация выставок, тонны исписанной бумаги, фотографии, тексты. Наши архивы, которые мы перевозили с квартиры на квартиру.
Не являются ли они для нынешнего – условно говоря – жителя, горожанина таким же «портфелем, найденным возле мусорного люка»?
Сколько таких архивов погибло без следа – даже страшно себе представить.
Я пишу эту главу, вернее, лихорадочно пытаюсь ее доделать в тот момент,
