Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Когда мы пришли в столовую, Первый консул уже сидел за столом, посадил меня подле себя и тотчас начал говорить со мной о настолько посторонних предметах, что стало ясно: единственное его желание было избежать молчания. Я рассматривала его и в самом деле увидела, что он тяготится какой-то глубокой мыслью.
Увы! Предмет ее был слишком важен: мы потеряли Египет! Тщетно Первый консул старался скрывать первые известия, которые дошли до него. Он надеялся еще, что счастливая судьба его восторжествует в судьбе Египта над несчастьем, перенесенным туда генералом Мену… Англичане одержали победу… Экспедиция Аберкромби причинила бы много зла Египту и при начальнике искусном; а с тем, который командовал армией и туземным правительством, она приносила на прибрежье Абукира смерть и погибель.
Возвращаясь в Париж, Жюно был глубоко печален. Он рассказал мне все, что узнал от Первого консула и что вскоре должно было сделаться известно публике, а может быть, уже и известно, потому что торгующее сословие могло получить известия из Англии, всегда стремившейся первой сообщить нам о наших несчастьях. Первый консул показался Жюно столь опечаленным, что он сам страдал, видя горе души, в которой ни одно ощущение не могло быть слабо или умеренно.
— Я уже так давно знаю смелые планы его о Египте! — говорил мне Жюно. — Когда мы, бывало, прохаживались по новым бульварам прекрасными летними вечерами и когда жили в Париже, несчастные и без всякой должности, еще тогда Первый консул говаривал мне о Востоке, о Египте, о горе Ливан и друзах. После эти блестящие сны превратились в реальность, и генерал Бонапарт увидел в себе наконец силы произвести великие дела. Я знаю, — продолжал Жюно, — что это была одна из важнейших идей его жизни. Неизвестно, что ожидает его в будущем; но могу удостоверить, что планом, близким к реализации, было сделать Египет местом, откуда вознеслись бы громы на благосостояние Англии. И когда он сказал мне сегодня: «Жюно!.. Мы потеряли Египет!» — я понял, что генерал жестоко страдает.
Первый консул старался не показывать, до какой степени болезненна рана, нанесенная ему Англией. Только перед человеком, которому он так часто отдавал доверие дружбы, с которым так часто делился своими мечтами, готов он был раскрыть свое уязвленное сердце. Жюно явно страдал, передавая мне все, что было сказано в продолжение двух часов, проведенных им с Первым консулом. В том разговоре Наполеон явил себя не только патриотом, оплакивая незаменимую для благосостояния торговли Франции потерю, но и главнокомандующим армии, другом своих солдат и офицеров. Он грустил, что мы оставляем землю, орошенную кровью стольких тысяч французов, и палящие пески, в которых белеют кости их!..
— Он хотел, — сказал мне Жюно, — воздвигнуть памятник Жулковскому… Жюльену… Он хотел поставить у подошвы горы Табор колонну с именами трехсот храбрецов, которыми командовал я под Назаретом. Мы не страшились бы веков, и потомство отыскало бы и нашу славу в пустынях Сирии. Но все погубила Англия!
Упомяну еще здесь, что правительство поручило живописцу Гро написать картину, которая, к сожалению, никогда не была окончена и осталась в виде эскиза. Великолепный портрет герцога Абрантеса работы Гро, находящийся у меня, предназначался как раз для большой картины сражения под Назаретом. Этот портрет, в котором окончена только одна голова, есть образцовое произведение живописи. Сколько раз в сердце моем благодарила я господина Гро! Рука, произведшая это чудо, достойна всегдашнего благословения.
Глава XLV. Улыбка Бонапарта
У всех, кто часто общался с Наполеоном, есть одно общее воспоминание: это светлое лицо его, когда он улыбался и когда знали, что выражает его улыбка. Тогда прекрасные глаза его и несравненный взгляд делались нежны, и если улыбка была пробуждена чувством благородным, то лицо принимало выражение поистине неземное. В такие минуты можно было сказать, что в нем проявляется нечто высшее, недоступное обыкновенным людям.
Помню, раз я видела его в одно из этих быстрых мгновений. Рассказывая о событии, которое привело его в это настроение, он как будто чувствовал удовольствие при каждом слове, и лицо его было тогда достойно изучения. Я говорила об этом моей матери в тот же вечер и не знаю, передала ли в своем рассказе все, что чувствовала часом раньше, только она пришла в волнение. Нелегко было растрогать ее упоминанием имени Первого консула, и потому я считала это чем-то вроде победы.
Теперь я не могла бы передать этого вполне, не прибавив тут чего-нибудь своего. Событие живо передо мной, как и перед каждым французским сердцем. Оно соединяется с другим событием, также близким к славе нашего флота. Но я затрудняюсь их перенести из моего воспоминания на бумагу: таких предметов много, и я думаю, что это случается каждый раз, когда вспоминает душа, а не просто память.
Альхесирасское сражение — первое из этих событий; другое дошло до Первого консула в то же время. Сражение при Альхесирасе не могло не взволновать великую душу его. Удивительный подвиг адмирала Линуа должен был найти отзвук в душе Наполеона: мужество, соединенное с искусством, доставило торжество нашему трехцветному флагу над флагом леопарда.
Адмиральский флот находился в Гибралтарском заливе, перед Альхесирасом. В эскадре имелось два корабля 80-пушечных, один 74-пушечный, и один 40-пушечный фрегат. С ними адмирал разбил англичан, у которых было два корабля с восьмьюдесятью пушками, четыре 74-пушечных, один фрегат с 36 пушками и один [двухмачтовый] люгер. Этот потрясающий подвиг, где вся честь принадлежит Линуа (потому что испанцы пособили ему только несколькими выстрелами из пушек с береговых батарей) доставил истинную радость сердцу Первого консула. За ним последовала другая победа, не менее блестящая, капитана Труда, который командовал одним из французских кораблей этой небольшой эскадры. Он был отделен от своего начальника через несколько дней после Альхесирасского дела и неожиданно встретил сэра Джеймса Сомареса, еще расстроенного сражением и пристыженного своею потерею. С ним было только три семидесятипушечных корабля, но у капитана Труда на корабле Le Formidable оставалось всего восемьдесят пушек. Однако он и не думал уклоняться от битвы: он вступил
