Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм
Это я. Я влезла в трамвай. Пробираюсь глубже в вагон, забиваюсь в угол у кассы. Трамвай принимает меня в свой коллектив, и я сразу же вступаю в определенную систему взаимоотношений со счастливыми его членами.
Я стою у кассы, и, естественно, мне отводится почетная роль: опускать деньги и отрывать билеты. Это особый ритуал: «Будьте любезны…», «Передайте, пожалуйста…», «Будьте добры, два билета…» (удивительная вежливость! Минуту назад мы толкали друг друга локтями). «У меня только 10 копеек… Два билета… Спасибо, сдачи не надо».
Я улыбаюсь. Я тоже вежлива. Но только я не плачу. Кому платить? За что? Правда, на всякий случай сжимаю в кармане заветные три копейки, чтоб успеть, если что. Стоящие рядом со мной люди словно читают мои мысли: смотрят подозрительно, недружелюбно. Это пугает меня, и я проталкиваюсь подальше от кассы, пробираюсь к холодной железной ручке сиденья.
У членов трамвая свои права и обязанности и, конечно, свои вольности. Здесь, как в Гайд-парке, позволено говорить о многом. Теснота придает близость: все разговоры слышны, доступны и ни к чему не обязывают.
Сначала говорят о том, чего нет. Две женщины с набитыми сумками:
– Здрасьте. Ну, вы достали?
– Вы знаете, после вас еще два часа стояла, передо мной кончилось.
– Не везет. Надо к восьми утра в универсам ехать.
– Вчера за сыром стояла. Чтоб сыра не было! А раньше ветчина, буженина.
– Не говорите! У меня сестра из Тулы приехала. Масла по 200 г на человека выдают!
– Весь мир кормим. А тут еще Олимпиада!
– Ну, с Олимпиадой наши молодцы! Я попала на закрытие. Красота! Так все организовано отлично!
– Мы у соседей по цветному смотрели. Наши всем рот заткнули!
С другой стороны оживленно беседуют полный мужчина в лисьей шапке и женщина лет сорока с правильными чертами лица – о том, что есть:
Она: Просто люди стали жить хорошо: у всех квартиры, ковры, цветные телевизоры. Все сыты.
Он скептически: Денег у людей много. Никто на зарплату не живет. Возьмите продавцов, официантов, да и других…
– Не говорите, это единицы.
Полный мужичок смело вступает в разговор:
– Воруют все кругом! Не ясно, что ли?! Воруют!
Пьяный человек, как средневековый шут, может говорить то, что думает. Его простят, он все равно безвреден.
Я молчу, улыбаюсь, смотрю по сторонам. Трамвайные беседы всегда прерываются неожиданно и на самом интересном месте. Здесь любят разнообразие. Вот уже через минуту все внимание и энтузиазм переключаются на молодую девушку, которая кому-то не уступила место. Возгласы негодования, шиканье, осуждение. Я пробираюсь к выходу, меня подталкивают со всех сторон, словно прощаясь, ударяют локтем в бок, в спину, в живот.
Остановка. Люди, как горошины из банки, вылетают из трамвая. Минуту назад мы все составляли его содержимое, это как-то объединяло нас. Еще минута, и мы расползаемся в одиночку по темным, мокрым улицам. Я мысленно продолжаю разговор!
– Да, нет мяса. Да, воруют. Да, ковры, но…
Но я не могу позволить себе трамвайной искренности, я в особом положении.
Ускоряю шаг. Мне страшно идти одной по темной улице. С обеих сторон выстроились огромные белые прямоугольники домов. Я прохожу мимо них, как сквозь строй солдат. Они сверлят меня своими симметричными четырехугольными глазами окон. В окнах свет. Сотни стандартных маленьких квартирок-клетушек, в которых самые разные люди смотрят по телевизору (цветному или черно-белому) один и тот же художественный фильм. А на голубом экране храбрые чекисты, преодолев все трудности, раскрывают опасный заговор вредителей и врагов народа.
Я живу в старом доме. Прохожу через узкий двор-колодец, поднимаюсь к себе на четвертый этаж. Радио оглушает меня.
«Вся эта пропагандистская трескотня о том, что военной разрядке мешают некие нарушения Советским Союзом Заключительного акта Общеевропейского совеща…» Я делаю потише. Ничего, это бабушка включила так громко: после новостей будут передавать погоду, а она даже не знает, сколько сегодня градусов.
Все уже дома. Мама в коридоре говорит по телефону.
– Да, приходите обязательно. Аллочка только что вернулась.
– В институте? Все нормально. Сдает зачеты.
– Да, через год кончает.
– Спасибо, передам.
Это, конечно, обо мне. Только я уже давно не учусь в институте и ничего не сдаю. Мне пришлось уйти, когда мы с мужем подавали документы на выезд, но мама не хочет говорить об этом и постоянно сочиняет истории о моих экзаменах и курсовых работах.
У нас дома все телефонные разговоры слышны. Каждый, проходя по коридору, считает своим долгом что-то прокомментировать и вставить. Папа, включая пластинку «Диксон: “Тексты и диалоги”», высовывается из-за двери и говорит на русско-английском языке: «When you f nish your talk?»
Мне грустно, ничего делать не хочется, я кричу из своей комнаты: «When do you f nish your talk?»
Захожу к папе.
– Yes? – спрашивает он.
– Папочка, do you f nish, это вопрос!
– Ну, do you f nish, какая разница! Ты с нами совсем не занимаешься.
– Буду, буду, – говорю я. (Мой муж уехал на два дня, и я обещала провести их с родителями.) Беру учебник Бонк, первую часть. Папа читает рассказ о трогательной встрече Mr. Smith’а и comrade Petrov. «Mr. Smith is a great friend of the Soviet Union, comrade Petrov would like to show him Lenin’s Mausoleum on the Red Square». Мистер Смит «is very happy», мистеру Смиту очень нравится Москва с ее просторными площадями и новыми кварталами. Особенно восхищает его Gorky street, которая «af er the Great October Socialist Revolution» превратилась из узкой улочки в центральную магистраль города.
Я начинаю задавать вопросы к тексту:
– Who is mister Smith?
– He is an Englishman. He is a friend of our country.
– Who is comrade Petrov?
– He is a КГБ agent.
Мы с папой дружно смеемся. На смех появляется мама. Она тоже говорит по-английски и не хочет ничего упустить. «Майн дохтер speak English only with father». (Мама в школе учила немецкий и любит иногда блеснуть знанием обоих языков.) Раньше моим родителям английский казался кошмаром: непонятно, зачем нужно ломать язык, просовывать его куда-то между зубов, произносить нелепые звуки; почему нельзя говорить просто, как по-русски?
Теперь они привыкли, глупых
