Жизнь – что простокваша - Антонина Шнайдер-Стремякова
– Дура! Тебе что – жить надоело? – кричит из кабины шофёр.
– Выручи! – и он испуганно останавливается.
– У меня пять минут. За это время доедешь до Куеты? – открываю я Дверцу.
– Если постараться. А что случилось?
– Постарайся, пожалуйста, – очень нужно!
И он помчался на предельной скорости. «Спасибо!» – бросаю я на сиденье рубль. Через вахту прошла быстро и – без провожатого. На школьном крыльце в чёрной робе раздетый дневальный кричит ещё издали:
– Наконец-то! Я звонок не давал: вижу – опаздываете. Директор ни о чём не догадывается.
– Спасибо – выручили.
Забегаю в коридор и резко открываю в кабинет директора дверь. Занятый бумагами, он что-то пишет.
– Вы почему не на совещании? – не здороваюсь я.
– У нас нет совещания! – удивлён он. – А что?
– Валентин на совещание уехал!
– A-а, может, у завучей? – равнодушно тянет он. – А что случилось? Вы почему такая?
В спешке объясняю.
– Хорошо, что предупредили. Сейчас расписание укорочу, – поднимается он.
Через пять минут я уже за зоной. Случайная машина довозит меня до детской поликлиники. Вызываю врача и спешу домой. Алёнушка спит в кроватке, незнакомка дремлет на диване.
– Рис-кова ты женшина! А ежли б я воровкой оказалась? Да рази ж так можно? Я и дитю вынести могла, и всё перерыть, и взять, шо надо, – приподнимается она.
– Не думала о плохом, – сажусь я к ней на диван.
Оказывается, шла баба Нюра (так звали женщину) в магазин. Моему предложению удивилась и не поверила, а когда увидела спящего ребёнка, прониклась жалостью. И с того времени на целых три года превратилась в незаменимого для нас человека – выручала; дети привязались к ней и, считая родной, хаживали в гости.
Однажды ночью она умерла. От инсульта. Дети страдали и оплакивали её. Пришлось объяснять, что баба Нюра – совсем чужой нам человек. Они никак не хотели в это верить, и из моего детства «выплыла» бабушка Лиза. Нам тоже не хотелось верить, что она чужая. Они плачут по-детски, я по-взрослому, вспоминая далёкое время, когда мы с Изой, две сиротки, сумерничали с нашей бабушкой.
Как-то в городе встретила я на базаре мать. Она отличалась от старушек аккуратным видом и сразу же обращала на себя внимание – слишком застенчиво продавала. В адрес бабушек летели в те годы хлёсткие словечки «барыга» и «спекулянтка». В спор с обидчиками вступали лишь самые смелые:
– А ты с мово покопай!
– Поноси-ка, милай, воды; пополи-ка, сколь мы пропалывам.
– Хучь нямного погорбяться с наше, тады наймёшь, барыги мы аль нет.
Обидчики, ворча, отмахивались. Мама в спор не вступала – боялась. Боялась, что дочь «врага народа», что из спецпереселенцев, что бежала из трудармии, что отец её детей нашёл там свою смерть. Боялась того, что просто немка. Если кто-то начинал спорить, она, чтобы задобрить, одаривала того гостинцем или молча собирала вещички и уходила.
Увидев её в первый раз, я застыла, а она, прикрыв пальцем рот и округлив и без того большие глаза, подала знак не подходить. Быстро собрала всё, простилась со старушками и удалилась.
– Сколько всего пропадает – жалко, а на всё деньги нужны – то лейку купить, то тяпку, вёдра, шланги. У Изы кастрюли старые – обновить надо, Артур костюм хочет, Эльвира к дяде Пете в Ригу просится, – оправдываясь, перечисляла она.
Занятая работой и заботами о семье, я редко бывала у родителей. Сообщая друг другу новости (телефона ни у них, ни у нас тогда ещё не было), мы медленно шли по улице.
– Знаешь, мама, – не выдержала я, – кажется мне, что у Валентина кто-то есть.
– Он что – ночевать не приходит? – устало остановилась она.
– В том-то и дело, что приходит, но… – и, словно только что увидела её, с грустью отмечаю, как она изменилась и постарела. В волосах – седой туман, ходит уточкой, переваливаясь… Ссутулилась…
– Что замолчала? И что «но…»?
Берусь за одну ручку её сумки, она – за другую, и сжато рассказываю.
– Да-а, квасится ваша жизнь. Но ради детей терпеть надо, – в который раз слышу я, – Юра уже большой, в школу пойдёт, понимать многое начинает.
– Устала я! Так устала – жить не хочется!
– Ничего, пройдёт оно, кислое время. Должно пройти. Никуда не отпускай его.
Проводила её до дома, попрощалась и, не успокоенная разговором, уехала – пора было Алёнушку из садика забирать. То ли от неудовлетворённости жизнью, то ли от переутомления, но я слабела. Врач сделал предварительные анализы, нашёл, что необходимо ложиться в стационар: и кровь плохая, и давление высокое.
В тёплый солнечный весенний день стояла я у открытого окна палаты в ночной рубашке, завидуя здоровью людей улицы. К окну подошла женщина и спросила, не знаю ли Стремякову А. А. Недоумевая, я отозвалась, и она попросила принять гостинец. На вопрос, кто она, не призналась. «Может, бомба у вас?» – отказалась я. Она непринуждённо засмеялась, но, видя мой совсем не шуточный настрой, смущённо призналась:
– По поручению я…
– Кого?
– Тот, кто передал, просил себя не называть. У меня такой красивый и вкусный торт – посмотрите! – приподняла она крышку, и я увидела красивое, большое сердце.
– А-а! – не сдержала я восторга, а больная рядом удивлённо выдыхает: «Ничего себе!»
– Вот видите! – голос незнакомки звучит, как: «Я так и знала, что понравится!»
– А мне торты нельзя! – уже сожалею я.
– Не уносить же назад! Больных угостите, – протягивает она коробку, и, забыв про бдительность, я выбрасываю навстречу руки.
Звоню сестре, весело рассказываю о символическом «гранатовом браслете»[14], жалею, что нельзя есть, смеюсь, что хватит его на всю больницу – лишь бы отравы не было. Иза радостно прерывает:
– Хорошо-то как – ужин готовить не надо! Никому ничего не отдавай, сейчас приеду!
– Ты что, Иза, а вдруг он отравлен?
– Прямо что! – беспечно отмахивается она. – Кому ты нужна – травить? Сказала тоже.
– Все равно дай вначале кому-нибудь попробовать. Может, кошке? Собаке?
– На себе попробую! – беззаботно смеётся она.
История этого торта так и осталась загадкой, но она внесла в мою серую «простоквашу» положительные эмоции, и я поняла, что именно их мне и не доставало.
Юра до обеда в школах (общеобразовательной и музыкальной), Алёнушка до вечера в детском садике, и между сменами мы с Валентином часто обедаем теперь в столовой для вольнонаёмных. После обеда он, как правило, исчезает «по делам». Над «занятостью» завуча учителя иронизируют, советуя «дела эти» контролировать.
