Мемуары - Станислав Понятовский
Я заметил в ответ, что поскольку рука является моей собственностью, я вправе воспротивиться операции, полагая её преждевременной.
— Но кисть руки уже во власти гангрены; не пройдёт и двенадцати часов, как она поднимется выше — и тогда придётся отрезать всю руку!
— Значит, вы отрежете руку, если это будет необходимо — но только в этом случае. А покамест я сохраню кисть.
— Если вы, сударь, разбираетесь в медицине лучше нас, то и говорить не о чем.
— Увы, сударь разбирается в этом не лучше вас — и именно поэтому он просит оставить его в покое.
Мой отказ обернулся скандалом, я стал объектом насмешек и упрёков со стороны всех, кто мне сочувствовал. Князь Адам написал мне, что король поражён тем, что у меня недостало храбрости...
— Невозможно, — сказал мне князь Любомирский, — чтобы три лучших хирурга столицы ошибались в подобном случае.
— Конечно, они не ошибаются — но они хотят обмануть меня.
— С какой целью?
— Это трудно объяснить впрямую — и вы найдёте моё недоверие странным.
— И — всё же?..
— Хорошо... Так называемое предписание этих господ — ничто иное, как предлагаемое Браницкому утешение.
— Вы странный человек...
— Как бы там ни было, я откладываю операцию. Если сегодня вечером гангрена охватит всю руку, я обещаю вам, что дам отрезать её завтра утром.
Поздно вечером явились четверо других хирургов. Новый консилиум, новая перевязка. Моя рука распухла до половины и посинела до локтя. Хирурги покинули меня, заверяя, что операция ни в коем случае не может быть отложена, что это — опасно для жизни...
— Хорошо, приносите утром ваши инструменты, — ответил им я. А как только они вышли, я приказал слугам не впускать завтра ко мне ни души.
Так я сохранил свою руку.
Я вышел в первый раз на Пасху. Рука моя была на перевязи — полностью я овладел ею лишь восемнадцать месяцев спустя. Все, кто порицал меня за отказ от операции, первыми стали петь мне дифирамбы, так что проявленная мною твёрдость отчасти меня прославила.
Пока я выздоравливал, мне был нанесён визит, очень меня позабавивший. Ко мне явился почтенный отец иезуит, посланный епископом Кракова.
— Епископ приказал мне отпустить свершённый вами грех...
— Какой грех имеете вы в виду, святой отец?
— Разве вы не дрались на дуэли?
— И поэтому вы считаете, что я нуждаюсь в отпущении грехов?.. На меня напали, я защищался — никакого греха в этом я не вижу. Разумеется, свершайте обряд, раз этого желает его преосвященство, но я ни за что не признаю, что совершил ошибку.
— Значит, вы отказываетесь исповедаться?
— Искренне этого желая — не могу.
— Тогда разрешите задать вам вопрос.
— Спрашивайте.
— Я излагаю гипотезу: вы дрались на дуэли. И — новая гипотеза, — вы просите об отпущении грехов.
— Весьма охотно. Иначе говоря, мне будут отпущены грехи в том случае, если это была дуэль; если нет — не будут.
— Вы поняли меня.
Он пробормотал свои молитвы, и я получил благословение...
Несколько дней спустя после того, как я вышел в первый раз, король распорядился пригласить меня во дворец.
Завидев меня, он дал мне поцеловать руку, что я и совершил, преклонив колено, а пока я находился в этой позе, его величество спросил меня (вся сцена была подготовлена заранее):
— Почему ваша рука — на перевязи?
— Ревматизм случайно разыгрался, ваше величество.
— Советую вам, сударь, избегать впредь подобных случаев...
Когда аудиенция закончилась, я попросил отвезти меня к Браницкому. Он проявлял живой интерес к моей ране, ежедневно присылал справляться о моём здоровье, и я считал, что мне следует нанести ему визит. Тем более, король сделал Браницкого обер-егермейстером — хоть звание это ниже рангом, чем камергерское, оно значительно доходнее, и всем, кто умел жить, прилично было принести поздравления особе, которой его присвоили.
Говорили, будто король назначил Браницкого обер-егермейстером лишь после того, как удостоверился в том, что Браницкий — меткий стрелок... Как бы там ни было, нельзя не признать: мой выстрел был лучше.
В прихожей перед апартаментами графа я был встречен возгласами изумления. Офицеры, лакеи — все были в недоумении. Я попросил адъютанта доложить обо мне — он сделал это со слезами на глазах, тяжело дыша.
Браницкий сидел на кровати, бледный, как смерть. Он приветственно махнул мне рукой.
Я сказал ему:
— Сударь, я пришёл испросить у вас прощение за то, что не сумел быть выше пустяка, который не должен был бы даже привлечь моего внимания. Всё случившееся принесло мне, скорее, почести, чем нанесло ущерб. И я прошу вас принять на себя мою защиту от ваших друзей — не зная благородной щедрости вашего характера, они воображают, что вы можете быть только моим врагом.
— Господин Казанова, заявляю вам, что я стану врагом всем, кто не станет оказывать вам уважения, коего вы несомненно заслуживаете. Бининский изгнан, король лишил его всех званий — мне жаль терять его, но это справедливо. Моё покровительство вам совершенно ни к чему — вы под защитой его величества.
— Присаживайтесь, будемте друзьями, — продолжал он, протягивая мне руку. — Вы поправились, не так ли?.. Вы не поддались на уговоры хирургов — это было мудро... Вы заявили им, что они надеются подольститься ко мне, отрезав вам руку — это было превосходно: люди такого пошиба судят о сердцах других по своим собственным... Но, скажите: каким образом моя пуля, попав в низ живота, могла задеть вашу руку?
— Разрешите мне принять мою тогдашнюю позу, и вы легко это поймёте...
— Мне кажется, — сказал граф, когда пояснение было закончено, — что вам следовало держать руку позади тела, а не перед ним.
— Судя по последствиям, вы видите, что я поступил правильно, сделав именно так, как я сделал.
— Ах, сударь! — вскричала красивая дама, державшаяся рядом с Браницким. — Вы хотели убить моего брата — вы целились ему в голову!..
— Убить его, мадам?!.. О, великий Боже, нет, конечно!.. Я был заинтересован в том, чтобы его сиятельство остался жив — как бы он защитил меня, иначе, от своих людей, готовившихся меня прикончить?..
— Но разве вы не сказали
