Фронтовой дневник (1942–1945) - Василий Степанович Цымбал
Я шел домой, наблюдая природу и людей, работавших на огородах. Хорошее настроение и какая-то легкость в теле не покидают меня. Я избавился от строгого режима и бесконечной муштры прежней части. В этой новой части меня еще не вполне определили на работу. Первые два дня я пилил и колол дрова, убирал двор, вскапывал огород и делал грядки.
Но вот уже второй день дежурю у телефона и хожу на линию исправлять повреждения. Сложных разделов работы еще не усвоил, но постепенно изучаю их и уже привык выходить на линию с когтями, специальным поясом, телефонным аппаратом, блоками, плоскогубцами и прочими инструментами линейного надсмотрщика.
С 1‑го числа я, кажется, передвинусь вперед еще км на 40 ближе к фронту и буду находиться «на точке», обслуживая линию. Но это не изменит моего адреса. Я рад, что попал в эту часть. Здесь и командиры другие. Все они имеют высшее образование. Возможно, впоследствии я буду заниматься партийной или другой работой, но даже если останусь линейным надсмотрщиком, буду этим доволен. Здесь гораздо лучше и с питанием. Пища выдается два раза в день. Утром 1‑е и 2‑е и 300 гр. хлеба и в 6 ч. вечера тоже 1‑е и 2‑е, 25 гр. сахару и 400 гр. хлеба. Приготовлено вкусно, порции солидные, и я уже стал приходить в себя. Мне даже стали сниться соблазнительные женщины в интригующих позах. Я стал оживать как мужчина.
На «точке» приготовлением пищи придется заниматься самому. Знатоки говорят, что это даже лучше. Сейчас нахожусь в городке, который в давние времена был летней резиденцией русских царей. Немецкие варвары сожгли прекрасный дворец, построенный еще при Павле I.
Писем сейчас не получаю, т. к. у меня новый адрес. По-прежнему меня волнует судьба Юры. Получила ли ты письмо, где я спрашиваю твоего совета, как поступить с ним: пусть он едет к тебе или к Мещеряковой? Принимая во внимание трудности жизни в городе, я склонен к тому, чтобы он поехал к Мещеряковой. Если же отбросить материальные соображения, ему, конечно, надлежало бы поехать к тебе. Хотя писем твоих с рассуждениями в отношении нашего будущего я не получил и, в конце концов, не знаю твоего решения.
Из твоего последнего письма я вижу, что к мысли о нашей совместной жизни ты относишься сочувственно, но окончательно этого вопроса еще не решила. Длительная раскачка в решении вопросов вообще характерна для тебя, а здесь она, может быть, даже необходима. У меня, как тебе известно, в этих вопросах другой характер. Я рублю сплеча. Вероятно, поэтому и наделал в своей жизни порядочно глупостей.
Ты иронически рассуждала о «проводнике» по ухабам и рытвинам жизни. Не знаю, что я имел в виду, но должен заверить тебя, что мне, кроме тебя, больше никого не нужно. Я честно люблю тебя и стремлюсь к тебе вот уже почти 10 лет. Вполне законно увенчать эту любовь хорошей семейной жизнью. У меня огромная жажда простого человеческого счастья. Я хочу, чтобы наша жизнь была прекрасна, чтобы мы были рады всегда тому, что стали жить вместе, чтобы никогда не сожалели об этом решении, чтобы никогда не раскаивались, сделав этот шаг.
В мечтах действительность всегда ярче и красочней, чем фактически. Это очень хорошо показано в толстовских произведениях. Его герои, стремясь к счастью, впоследствии всегда испытывают некоторое разочарование, достигнув того, к чему стремились. Так получилось с Анной и Вронским, которые друг в друге хотели найти океан счастья, так случилось у Левина и Кити. Анна и Вронский не смогли преодолеть разочарования, не смогли прийти от мечты к действительности, и они погибли. По-иному получилось у Константина Левина и Кити, они смогли создать мир семейного счастья, который так необходим человеку. Вероятно, рассуждая об ухабах и рытвинах, я имел в виду именно это. По натуре я близок образу Левина. Надо, чтобы и ты в этих вопросах была похожа на Кити. Тогда получится та жизнь, которой мы с тобой жадно ищем. Меня всегда смущало, что ты мало похожа на Кити. Я всегда боялся взаимного непонимания. Это рождает не стремление обойти ухабы и рытвины, а, наоборот, приводит к тому, что у нас получилось с Марией Михайловной или у Анны и Каренина, и еще трагичней у Анны и Вронского.
Отсутствие обоюдного стремления упорядочить все, что вредит семейному счастью, приводит к замалчиванию, к тихой ненависти, накопляющейся капля по капле, рождает замкнутость, и прежняя любовь превращается в чувство одиночества, критицизма, отрешенности и, в конце концов, тихой, но сильной ненависти. А душа не перестает хотеть и искать счастья. И на эту больную почву попадает зараза новых увлечений и быстро размножается. За любовь в этом случае хватаются без рассуждений, делая непростительные глупости, окончательно превращая свою жизнь в ад мучений, из которого уже трудно найти выход.
Так получилось с Анной. Так вышло у Марийки. Ни Вронский, ни какой-нибудь Яша не понимали, почему они вдруг стали объектами любви, и не понимали, чего хотят от них женщины, чего ищут.
Ни там, ни там жизнь не получилась. Желанное счастье оказалось гораздо дальше, чем было, а на душе остался неистребимый осадок разочарования, пустоты, горечи, бездомности, сожалений. Получается мучительная жизнь вместо радостного семейного счастья.
Вот я и хочу, чтобы мы постоянно были друзьями и товарищами в разрешении вопросов семейной жизни, а не отдалялись друг от друга, постепенно превращаясь во врагов и бессердечно разрушая храм любви и чистоту своих стремлений, которые росли целое десятилетие.
Мое письмо разрослось в целый трактат о семейном счастье и о пользе содружества в его создании. Я отниму много времени у представителей военной цензуры на прочтение его. Военная обстановка требует краткости в рассуждениях, но любовь всегда стремится продлить если не пребывание с любимой, то хотя бы возможность поговорить с нею по душам в письме, что бывает редко в условиях военной жизни.
Ты просыпаешься сейчас. Я пытаюсь представить тебя. Вижу твои черные курчавые волосы, рассыпавшиеся по подушке, вижу немного припухшие губы, из-под одеяла вырисовываются твои похудевшие плечи с выделяющимися ключицами. Я сдергиваю с тебя одеяло и начинаю гладить твои теплые голые ноги с бархатистой кожей. Мой взгляд останавливается на очертаниях твоих бедер – и
