Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев
— Подожди, — сказала мама и подошла к какому-то молодому мужчине за прилавком. Мама перебирала картошку и о чем-то тихо с ним говорила.
— Здорово, подельник! — кто-то хлопнул меня по плечу. Я оглянулся — никого не было. За время болезни я, кажется, забыл простые вещи. Обычная школьная шутка: тебя хлопают слева, ты оглядываешься за левое плечо, а шутник стоит за правым.
Так оно и было. Надо мной стоял долговязый Васька, но без обычной своей ехидной улыбочки. И тут я понял, кого он мне напоминает. Такое же узкое лицо, прозрачные глаза, такая же пипочка на кончике носа, даже походочка — старшие ребята называют ее блатной — та же самая. Прямо Узколицый, только моложе.
— Ты один?
— Нет, с мамой, — я показал на прилавок.
Васька посмотрел с прищуром и присвистнул:
— Ого. Мамаша у тебя первый класс.
— Что?
— Красивая, говорю. Жаль, а то бы сейчас подработали малость с тобой.
Я твердо сказал:
— Нет, Вась. Это воровство.
— А ты думаешь, здесь ангелы стоят? Ломанули магазины и склады, когда наши уходили, а теперь продают, спекулянты, сволочи. Ну, твое дело. Ладно. Ты про Валю знаешь?
— Знаю, я там был.
Васька странно, даже как-то дико на меня посмотрел:
— Ты был?! Не испугался?
Он положил мне руку на плечо.
— Уважаю. А я вот неделю потом по чердакам кантовался. Эх, какие пацаны были! А Валька-то! Ведь никого не сдал! Сейчас бы мы с тобой тут не стояли.
— Его пытали сильно, — сказал я. — Он герой.
Васька кивнул.
— А Серегу наповал. В голову. В меня камень от стены отлетел, видишь?
Он показал шрам над правой бровью и тут же выпалил:
— Ой, здрасьте!
Это к нам подошла мама.
— Здравствуйте.
Она посмотрела на Ваську, потом на меня. Я понял, что надо сказать, кто этот взрослый парень рядом со мной.
— Это Вася Соломатин. Из Валиного класса. Ну, тот, который…
— Понятно, — перебила меня мама. — Я Мария Сергеевна. А скажи-ка, Вася Соломатин, нет ли здесь другого выхода? А то сумка тяжелая, а идти вокруг не хочется.
Чего это она выдумывает?
— Для вас есть, Мария Сергеевна! — весело сказал Васька. — Пойдемте. Давайте я сумочку понесу. Мне тоже здесь выйти сподручнее будет.
Все-таки мама у меня необыкновенная. С ней все какие-то другие становятся.
Он подхватил сумку с картошкой и охнул:
— Прямо не картошка, а кирпичи.
— Да, — небрежно сказала мама, — я еще новый колун взяла. Старый уже никуда не годится.
Чего это он не годится-то? Нормальный колун.
Васька повел нас к противоположному от входа забору и отодвинул две доски.
— Пролезете, Марья Сергеевна? Может, проводить вас?
— Спасибо, Вася. Нам недалеко. До свидания, — ответила мама. И добавила:
— Береги себя, мальчик.
Сумка правда оказалась тяжелой. Мы несли ее вдвоем и часто останавливались. Когда мы ставили ее, железо брякало о камень тротуара, и я думал, что с таким колуном только Герд справится.
У дома мама велела открыть дровяной сарай и нагрузила меня охапкой дров.
— Иди, — сказала она. — Я пока колун выложу.
Я отнес дрова и спустился обратно.
— Мам, можно, я еще погуляю?
— А уроки?
— Сегодня же воскресенье. Даже Соня уроки не делает.
Мама подумала и согласилась:
— Ладно. Но только на часок, не больше. Ты еще не совсем здоров.
— Я чуть-чуть!
Все-таки было непонятно про Ваську и Узколицего. Они правда похожи или мне показалось? Там, на рынке, я уже собрался сказать: «А хочешь знать, кто Валю вешал?» Он бы спросил: «Кто?» А я бы показал ему на Узколицего. И посмотрел бы, как Васька себя поведет. Но не успел, как раз мама подошла.
Я пошел на Театральную площадь. Вот здесь я повесил последнюю листовку. Даже пятно от клейстера осталось. Хотел пройти к школе через сквер, но не смог. Под старыми черными грушами вырос целый лесок из березовых крестов. На табличках были нерусские буквы. Ага, подумал я, получайте, фашисты! Наверно, здесь хоронили умерших в госпитале. Госпиталь был в нашей школе, а школа рядом со сквером. А все-таки фашисты и немцы — одно и то же или нет? Немцы — это люди, которые говорят по-немецки. Русские говорят по-русски. А вот Сонька еврейка, а тоже говорит по-русски. Нет, не в этом дело. А в том, что и Сонька, и я — мы оба советские. Тогда мы должны говорить… по-советски? Нет такого языка. И фашисты не говорят по-фашистски. Тут я окончательно запутался.
Ладно. Вот Герд — немец. Это точно. И говорит по-немецки. Теперь вопрос: он фашист? Я не знал. Потом вспомнил того немца с автоматом, который убил пленного. Этот точно фашист. Тогда что же получается? Получается, что Узколицый тоже фашист! А ведь он русский и жил в Советской стране! Как же так? А с мамой вообще… Ничего не поймешь.
Потом я решил дойти до скульптурки (так скульптурную фабрику называют), где евреев держат. Может быть, увижу тетю Аню. Соньке приятно будет. Но там теперь все было по-другому. Вокруг были часовые, а по двору ходили немцы с собаками. Подойти к проволоке было невозможно.
Но Воробьевке ребята катались на ледянках, подъезжая почти к мосту. Один выехал на реку, и не окрепший у берега лед треснул. Мальчишка хватался за края, но они ломались. Немец-часовой прыгнул с понтона и выволок пацана на берег. Дал подзатыльник и заорал на него. Тот припустился вверх по горе. Часового свои увели в дом на берегу.
Вот кто он? Немец или фашист? А доктор, который ко мне приходил?
Когда я пришел домой, бабушка опять умирала. Иван Ильич сидел рядом и посмеивался.
— Померла кормилица, — причитала умирающая бабушка. — В одночасье померла! Уж я ли ее не холила, я ли не лелеяла! Уж я ли на нее не молилась. А она померла, тварь бездушная! В такую-то годину! Корову продали. Слышь, Ильич, корову продали, чтоб ее, железяку проклятую, купить. Вот только что ведь купили! Когда это было-то? А когда триста лет царскому дому-то отмечали? Уж и не вспомню. Володька тогда маленький был, рубашонку еще бязевую ему на ней шила.
— В 1913 году ты ее купила, Петровна, — усмехнулся Иван Ильич.
— Ну да, ну да, — вздохнула бабушка. — Корову продали тогда. Корова-то сейчас бы молочко давала, сметанка бы своя была, масла бы сбили…
Иван Ильич захохотал:
— Петровна! Ты что говоришь-то? Машинке твоей скоро сорок лет будет! Твоя корова
