Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев

Я понял, что «наш» — это Герд.

Мама не ответила.

— Ты не слышишь, что я говорю? — обиделась бабушка.

— Я слышу, Полина Петровна. Только не пойму, к чему вы это говорите, — сказала мама.

— Я к тому говорю, что Володя-то вроде его комплекции будет. Чуток пониже только…

— И что?

— Что-что! — рассердилась бабушка. — Будто не понимаешь. Вон в сундуке-то зимнего белья сколько! Шерстяного, не ношеного почти. Сама бы могла додуматься! Всё ждут, пока другой кто что сделает!

— Не сердитесь, мама. Как же я могу без вашего разрешения?

— Вот и попросила бы разрешения! Нешто я зверь какой? А Володя вернется — новое купим. Ты мне, Мария, вот что скажи. Там, в его комнате, портрет стоит. Это что за люди?

— Мать, сестра с мужем и детьми.

— А…

— Полина Петровна, он не женат, если вам интересно.

Бабушка заворчала под стрекот машинки:

— Чего это мне интересно. Ничего не интересно. А он-то что ж? Вроде в самом соку. Больной, что ли?

Мама ответила:

— Был бы больной, в армию бы не взяли. Мама, почему вы меня спрашиваете?

— А кого мне спрашивать? Ивана Ильича? — отозвалась бабушка. — Да я не про то. А по жизни-то он кто?

— Инженер. Электрик.

Бабушка сказала уважительно:

— Инженер — он без куска хлеба не останется. Знаешь, распущу я твою кофту старую, все равно не носишь. Свяжу ему носки, и Соньке на жилетку останется, а? Морозы-то нынче кусаются.

Теперь все ужинали вместе: мы, Иван Ильич с Соней и Герд. Перенесли большой стол в кухню — самое теплое место в квартире. Герд уже знал много русских слов, но говорил редко. Когда мама сказала, что мне надо делать уроки вместе с Соней, а я сказал, что завтра начну, Герд улыбнулся и сказал, посмотрев на маму:

— Морген, морген, нур нихт хойте…

— Что он говорит? — забеспокоилась бабушка.

Мама перевела:

— «Завтра, завтра, не сегодня — так лентяи говорят». Такая немецкая пословица есть.

— Правильная пословица, — одобрила бабушка.

Однажды Герд принес два апельсина — мне и Соньке. Я знал, что есть такой фрукт, но никогда еще не ел. Мандарины я пробовал, а апельсины нет. Я даже не знаю, что вкуснее. Соня сказала, что это нечестно, если мы не поделимся со всеми. Тогда Герд достал из кармана перочинный нож.

Вот это чудо так чудо! Это был настоящий нож, а не какой-то там ножик. Почище всяких апельсинов! Как раз такой, о котором я мечтал! Герд дал мне его посмотреть. Чего там только не было! Два лезвия — большое и поменьше! Шило! Отверточка, штопор и еще что-то непонятное. И блестящая коричневая ручка, которая так уютно и тепло ложилась в ладонь!

Выходить мне еще не разрешали, зато начались уроки вместе с Соней. Когда я пришел к ней, то увидел на столе толстую-толстую книгу. Такую читал Иван Ильич. Соня сказала, что это Библия и здесь про Бога.

— Тебя Иван Ильич заставил? — удивился я.

— Нет, я сама попросила. Он мне рассказывал про свой храм, про иконы, про Святое Писание, и я захотела прочитать про Христа. Только это не в начале книги, а здесь.

Она показала закладку. Я попробовал читать и ничего не понял.

— Мне тоже трудно было. Мне Иван Ильич непонятные места объяснял.

— Сонь, ты что, с ума сошла? В СССР бога нет!

Сонька посмотрела на меня круглыми глазами:

— А кто мне маму вернет?

Дура она, что ли?

— Красная армия!

Сонька посмотрела на меня, хотела что-то сказать, но передумала. У нее покраснели глаза, и она открыла учебник. Чем я ее обидел?

— Сонь, ты стихи пишешь? — я сказал это просто так, чтобы что-то сказать.

Она шмыгнула носом и кивнула.

— Пишу… Хочешь, прочитаю?

— Давай.

На самом деле мне не хотелось, я вообще стихи не люблю. Да ладно, пусть читает, а то опять расстроится.

Когда я была маленькой,

Я знала все.

Что трава зеленая,

Что деревья растут,

Чтоб увидеть небо,

Что мама будет всегда.

А теперь…

И вдруг она остановилась.

— Нет, не буду. Это плохие стихи.

— Сонь, — сказал я. — А разве это стихи? В стихах все складно и слова одинаково заканчиваются, как это…

— Рифма. Я сама нескладная, и стихи тоже…

Она помолчала.

— А знаешь, из-за меня твоя мама с Гердом поссорилась. Нет, они помирились уже. Ты этого не знаешь, ты болел. Это когда он меня увидел. Они внизу ругались, на следующее утро.

— А почему ты знаешь, что из-за тебя? Они по-русски ругались?

— Нет, по-немецки. Только я догадалась. Моя бабушка в Белоруссии похоже говорит. И слова одинаковые есть. Герд очень сердился на тетю Машу. Он догадался, что я еврейка. Говорил, что из-за меня всех убить могут, если кто-то расскажет.

— И ты все это поняла?

— Не все. Что не поняла, догадалась.

— А мама что?

— А тетя Маша его спрашивает: «Ты?» Ну, то есть он расскажет? А он говорит: «Нет». И потом они просто стояли и молчали.

— А дальше?

— А дальше они тихо говорили, я не расслышала ничего. А потом ушли.

Соня опять меня удивила. Стихи ладно, это ерунда. А вот языки знать — это здорово! Она могла бы разведчицей стать. И секретные разговоры подслушивать. Надо попросить маму, чтобы она меня немецкому научила. Я быстро выучусь. Я уже много слов знаю: хальт, комм, морген, данке и еще несколько. Еще штук сто выучить, и нормально будет.

— Нет, — вздохнула Соня, — из меня разведчица не получится. Я трусиха. И потом немцы сразу видят, что я еврейка. Я похожа на еврейку, да?

Вот спросила! Как будто я знаю, какие евреи бывают. Для меня все одинаковые.

Картошка и машинка

Мне еще долго не разрешали выходить на улицу. Но однажды в воскресенье к нам с утра прибежал какой-то мальчишка и сказал, что картошка есть. Оказывается, мама договорилась с каким-то продавцом, и он обещал ей дешевле продать. Мальчишку этого как раз картошечный продавец послал.

И мама сказала, что возьмет меня на рынок.

Когда я вышел из дома, у меня от морозного воздуха закружилась голова. Мама даже хотела отправить меня обратно домой. Но я быстро привык, и мы пошли. Сначала было странно, весело и страшновато, будто первый раз катишься с горки, и в животе холодок. И воздух был какой-то пустой. Или это от мороза?

У входа на рынок