Этюд на холме - Хилл Сьюзен Susan Hil

Двадцать девять

Он хотел знать, что происходит. По радио и в местной прессе появились сообщения, и их повторяли, хотя и в сокращенном виде, уже и в национальных СМИ. Все вокруг бурлило от разговоров. Беспокойства. Домыслов.

Сейчас садиться в фургон было бы слишком рискованно.

Предыдущий вечер он провел с Дебби Паркер. Он написал патологоанатомический отчет и подшил его в папку, а потом ее надо было снова собрать, разместить органы, зашить раны. Ему нравилось думать, что его работа всегда была безупречна и что он проявлял уважение, всегда проявлял уважение. Они научили его этому. В моргах постоянно грубо шутили, особенно когда приезжала полиция; это было их способом справиться с тем, что они видели, и не позволить ужасу завладеть собой, но он никогда не поощрял это и уж тем более в этом не участвовал, и теперь, когда он был один, он работал в тишине или иногда под музыку. Для Дебби он поставил Вивальди.

Закончив, он накрыл ее простыней и положил в хранилище, под остальными. На каждой полке была табличка, но там были указаны имена, которые он сам выбрал для них, а не их собственные, и по поводу каждого он как следует подумал.

Ахиллес.

Медуза.

Он аккуратно написал Цирцея черной ручкой и вставил карточку в табличку на полке с Дебби Паркер. Затем он расстегнул свой зеленый защитный костюм, перешагнул через него и отправил в стиральную машину, прежде чем переодеться в свою одежду, запереть помещение – каждая секция закрывалась отдельно, на свой собственный двойной замок – и выйти через боковую дверь, которую он опустил и привинтил к бетонному полу.

Он оставил фургон на парковке у паба, и, наслаждаясь этим приятным весенним вечером, направился в сторону Холма.

Он все еще был огорожен желтой полицейской лентой, и у каждого входа были установлены предупреждающие знаки. Вокруг не было ни души. Полицейский транспорт со всем их оборудованием уже давно уехал.

Он прошелся по дорожке по периметру Холма, подняв голову на пустынные склоны, на кустарники, на Камни Верна, на кроны дубов на вершине. Было совершенно непонятно, как долго полиция будет держать его закрытым, но даже когда Холм откроют снова, людям понадобится еще очень много времени, чтобы приходить сюда как раньше. Они будут нервничать, слухи будут порождать слухи, никто не будет чувствовать себя в безопасности, за всеми будут следить, полицейские патрули станут официальными и регулярными.

Он ушел, выбрав другой путь, чтобы дойти до фургона. Нельзя переборщить с аккуратностью, начеку нужно быть всегда.

Он зашел в паб, который оказался пустым, заказал красного вина и горячую пасту и взял вечернюю газету со стойки. Это было большое безликое помещение, перевалочный пункт для проезжающих путешественников. Его обслуживали без интереса и наверняка не запомнят. Зашли еще две группы мужчин, которые на него даже не взглянули.

В «Лаффертон эхо» была еще одна статья про Медузу и Цирцею. Паста была великолепна. Вечернее солнце окрашивалось в рубиново-красный цвет стеклянных ромбиков на окне за его спиной и падало на газету. Он был доволен.

Тридцать

Шэрон Медкалф не появилась на занятиях хора на этой неделе, прислав сообщение, что у нее ужасная простуда, и это несколько нарушило планы Фреи. А теперь телефон Шэрон был прямо перед ней, но она все еще сомневалась. Ей нужно было поговорить с кем-нибудь о Саймоне Серрэйлере, получить ответы на вопросы, которые занимали ее мысли все время, когда она не была погружена в работу, а оба раза, когда они говорили один на один, Шэрон проявила себя как заядлая сплетница.

«Так что же меня останавливает?» – спрашивала себя Фрея.

Она отошла от телефона, налила себе бокал вина и села подумать. Она хотела говорить о нем, слышать его имя, произносить его самой, узнать больше о его жизни. К кому еще было обратиться? Люди, с которыми она ближе всего познакомилась после прибытия в Лаффертон, были ее коллегами. Кроме случайных знакомых, в основном участников хора, был единственный человек, которого она могла назвать другом, – Мэриэл Серрэйлер, но она, естественно, вычеркивалась. Значит, ей оставалась только всегда безупречно и прекрасно одетая Шэрон Медкалф, которая была разведена и держала два дизайнерских бутика в Бевхэме. Но Шэрон участвовала в хоре, и когда дирижер попросил ее спеть несколько тактов сольной арии из «Мессии», чтобы проиллюстрировать то, что он тогда хотел донести, Фрея посмотрела на нее с уважением. Ее сопрано было восхитительным, богатым и чистым, с впечатляющими высокими нотами. Остальная часть хора слушала ее с абсолютным вниманием. Было что-то большее в Шэрон Медкалф, чем дорогие наряды. Фрея перестала ругать себя, когда ее мысли обращались к Саймону. Глубоко внутри нее маленький, свирепый, уверенный голосок бормотал что-то неприятное время от времени. А еще он шептал предостережения. Но она игнорировала его.

Она включила телевизор, переключила с передачи про обустройство сада на другую, про покупку домов, потом на европейский футбольный матч, и снова его выключила. Она уже разделалась с сегодняшними газетами, а новой книги у нее не было. Она выпила остатки вина и придвинула телефон к себе.

– Это Шэрон?

– Да, это я.

– Это Фрея Грэффхам… Просто звоню узнать, как ты. В сообщении ты написала, что у тебя пропал голос.

– О, спасибо тебе, да, было паршиво, но сегодня я чувствую себя гораздо лучше. Как хор?

– Хорошо. Сейчас все действительно спелись, но, конечно, сопрано стали гораздо беднее без тебя. Есть еще одна вещь, почему я тебе позвонила: у меня в среду выходной, и я подумала, не хотела бы ты пообедать со мной? Если ты будешь хорошо себя чувствовать.

– К этому времени мне останется только симулировать. Я с удовольствием. Где?

Если они будут говорить о Саймоне, то это должно быть точно не в Лаффертоне.

– Где-нибудь за городом… что насчет «Лисы и Гуся» во Флимби? Кормят просто великолепно, правда становится слишком людно вечером.

– Не была там уже сто лет. Если будет такой же день, как сегодня, то мне это подходит идеально. Спасибо, Фрея.

– Встретимся там в полдвенадцатого?

Фрее хотелось петь. Шэрон говорила про Серрэйлеров, когда она подвозила ее домой. Она, может, и не знает Саймона так уж хорошо, но наверняка сможет ответить на один-единственный вопрос, который мучил ее с тех самых пор, как она оказалась у него в квартире. Она не могла ни игнорировать его, ни отбросить. Она должна была знать.

Она налила себе ванну и, лежа в ней, думала не о Саймоне, а о работе. Единственный кусочек более или менее достоверной информации о ком-то из пропавших женщин они получили от Джима Уильямса, который, насколько им стало известно, был последним, кто видел Анджелу Рэндалл, убегающей в туман. Но затем туман же ее и окутал, а по Дебби Паркер вообще никаких зацепок не было. Поиски на Холме ни к чему не привели. Пара человек в Старли узнали ее на фотографии, один даже знал ее имя, но никто не видел ее в последнее время. Подомовый обход, объявления повсюду, еще одно радиообращение, новые статьи в газетах – и ничего.

Она поразмышляла немного и о собаке Джима Уильямса – Скиппи. Его ведь последний раз видели на Холме, и он тоже как будто бы испарился в воздухе – или в тумане. Но собаки сами убегают, погнавшись за непонятным запахом или зарывшись слишком глубоко в кроличью нору, и собаки – это не люди. Люди крадут собак. Джим Уильямс никого не видел, но сообщил, что слышал звук автомобиля. Похитители собак кидают своих жертв в машины и уезжают, взвизгнув шинами? Ей вспомнилась Круэлла Де Виль.

Весна немного отступила, и зима решила нанести последний удар два дня спустя, когда она поехала во Флимби. Ветер накидывал мокрый снег и мелкий бисер града на ее ветровое стекло, и когда она припарковалась рядом с «Лисой и Гусем», колючий северо-восточный ветер подул с поля прямо ей в лицо.

В пабе было тихо, и живой камин и лампы янтарного цвета на столах выглядели особо гостеприимно. В другом конце зала она увидела закуток, плотно укомплектованный местными пожилыми фермерами, которые до сих пор жили в деревнях или рядом с ними. Тихий гул их голосов напоминал жужжание пчел.