Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова
Степан Фомич, снова будто выросший из ниоткуда, из самого поселкового духа, стоило кому-то лишь заговорить о нем, снова за столом. Фырчит, возится, как старый кот, согнанный с печки. А потом медленно встает. Медленно оглядывает поминальную залу.
– Все кончится, когда каждый… Каждый из вас перестанет искать, на кого бы свалить свою беду!
Глаза Степана Фомича горят все ярче, а голос набирает молодую звонкость.
– Дети, безмозглые вы дети, пищите – тю-тю-тю, прикинуся, что нет никакой Кособочки, не лупоглазит она через переезд, не приценивается, кого бы сцапать. Мое дело простое, по детям убиваться!
Ира едва не бросает в Степана Фомича рюмкой.
– У меня сестру тогда увели! Да, забрали, утащили, где она, до сих пор не знаю! И что я сделать могла?
Степан Фомич смотрит на Иру хрустальным взглядом.
– Бороться. Перейти через переезд, хоть раз в жизни сделать что-то правильное.
– Я была ребенком!
– Поэтому за тебя пошел тот, кого не жалко, да? Цыган, бырыга?
Ира взвывает и пытается сбросить руки, удерживающие ее от броска.
– У-у, подсобите, а то она мне зенки выцарапать надумала.
– Мне цыгана и правда не жалко, – встревает дядя Миша. – Ну а шо?
Степан Фомич прижимает сухие птичьи руки к белой голове. Шлепает себя по щекам. И наконец начинает хохотать.
– Ну все, отъехал дедушка, – говорит Селиванов тихо, но Степан Фомич тут же замолкает.
– И это вас еще нужно жалеть? Э, нет, я тогда буду цыгана жалеть, что он бил-бил, не добил. Внука своего жалеть буду, что всю жизнь колобком от лисы катался. Ведьму жалеть буду, что она с вами, дураками, дело имеет, вас таких в топь водить – не переводить.
– Побойтесь Бога, Степан Фомич!
– А что Бог? Что Бог? Я попа вашего голыми руками б задушил. Не веришь? Да только ведьма сама от него избавилась! Даже ей от такого душегуба тошно стало.
– А вы пошто знаете, что он душегуб?
– Чую! Больно с хорошим носом уродился!
Степан Фомич закашливается, сгибается пополам, а потом и вовсе начинает выть, так что волосы на затылке у Игоря шевелятся. Он трет глаза. Оглядывает залу. И вдруг понимает, что эти родные ему, пьяные люди давно уже без особого внутреннего сопротивления сошли с ума.
– Мама, мы все тяжело больны, – шепчет Игорь себе под нос. И думает, что ему нужно сейчас просто сесть в машину. Включить «Кино». И ехать к тому страшному, черному дому, который ему показывала Аня. Дому, в котором она выросла.
* * *
Очертания участка узнаются по провисшей рабице. По ржавым столбам, на которых она закреплена, едва различимым среди стеблей высоченного, с человеческий рост, борщевика.
У сохранившейся бетонной отмостки заросли прерываются. Поэтому еще с дороги видны черные стены и пустые глазницы выгоревшего сруба.
Стекла сохранились только на веранде. Целехонькие, как и сама веранда, хоть и просевшая почти до самой земли.
Инистая трава хрустит под подошвами, когда Аня сходит с дороги и идет к затворенной калитке. Все. Дальше – ни ногой. Аня чувствует, как каблуки протыкают ледяную корку и медленно погружаются в грязь. Но не двигается с места. Взглядом ощупывает веранду и опускается вниз к просевшим сваям, на которых она стоит. Между ними настоящая помойка – какие-то бревна, доски с клыками невыдернутых гвоздей, расколотые надвое кирпичи. Мусор, набитый только для того, чтобы скрыть люк, ведущий в подвал.
Ветер приносит запах угля от соседского дома. Из печной трубы валит белый дым. Ане так хочется перебить запах гари, от которого саднит горло. Над забором висят еще не склеванные красные ягоды. Рябина. Аня скрывает сразу гроздь и запихивает в рот. Жует, сплевывает кровавым на снег, ягоды вяжут рот, горькие, такие горькие, что верится, что это из-за них по щекам текут слезы. Собираются под подбородком и мочат шарф.
Может, под этой нарядной, увешанной ягодами рябиной и лежат они. Одна подле другой. Черненькая и беленькая. Тянутся друг к другу, да только корни рябиновые мешают. А так бы давно дотянулись.
Аня протягивает руки. На мгновение ей кажется, что две пары девичьих рук дотронулись до ее ладоней. А потом снова – холод и пустота.
Ей не стоило ждать столько лет. Пить теплое, живое из чужих, пусть даже самых ничтожных, но жизней. Нужно было признаться, что Аня осталась замурованной в подвале, а Кособочка вышла в подлунный мир.
Она закрывает глаза и позволяет силе наполнить ее. Пусть отогретое снова застынет. Она больше никого не станет обманывать. Черная внутри, черная снаружи.
Человеческая белая кожа слетает с пальцев, раздираемая изнутри, перерождает ее, ведь она змея, сбрасывающая кожу, она разрывающий путы мотылек. «Хрусть!» – сустав скручивает, выдергивает, рвет связки и выворачивает наружу. «Хрусть!» – вторая рука повисает, как снятый рукав.
– Аня!
Выкрик, запыхавшийся, обжигающий, как пощечина.
Аня оборачивается и видит красное, испуганное лицо. Из-за распахнутой двери машины слышно, как радио шумит, щелкает и переключается на тихое, знакомое:
Красное солнце сгорает дотла,
День догорает с ним.
Игорь кивает в сторону машины.
Hа пылающий город падает тень.
Аня смотрит на руки-щупальца. На Игоря. Он тоже смотрит. Он мотает головой, будто только что проснувшийся сбрасывает сонный морок.
– Ты идешь?
Аня кутает щупальца под пальто. И осторожно, боясь поскользнуться на заледеневших лужах, идет следом.
* * *
Они едут сквозь холодный мрак. Скрипят, счищая налипающий снег, трудолюбивые дворники. Кондиционер шпарит на полную. Игорь молчит – радио он выключил, как только они сели в машину. Но что-то в скрипе дворников, в завывании метели и утробном «р-р-р» двигателя начинает напоминать…
– Пе-ре-мен, – не выдерживает Игорь и начинает еле слышно, через сухие сжатые губы напевать.
Аня решается и аккуратно раскрывает полы пальто. На коленях у нее лежат длинные отвратительно подергивающиеся мазутно-блестящие… щупальца Кособочки. Аня стонет и переводит взгляд на зеркало. Бледное лицо. И все еще ее, Анины, человеческие глаза.
Пе-ре-мен требуют наши сердца.
Кровь стучит у Ани в ушах. Значит, все еще есть выбор. Все еще можно жить иначе. Все еще можно жить.
Февраль 2016
Таня
– Что топчешься на пороге? – звучит из кухни мамин голос. Точно таким же тоном она вопрошает у очередного пятиклассника: «А голову не забыл?»
Таня стягивает узкий полуботинок
