Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков
В отдельную, для русских не предназначенную папочку генерал собрал те показания Рустама, где содержались намеки на связь Логинова и его подельника Миронова с боевиками Назари и русскими спецслужбами.
Папочка была припасена на тот случай, если русские заартачатся и решат придержать Логинова у себя. Кто там знает, какие у этого скользкого типа патроны! Если Москва вдруг передумает. Папочку можно было хитро отпасовать американцам, которых, насколько знал Раджепов, в Кремле очень даже слушались, хоть на людях строили патриотические мины… Но прибегать к военным хитростям не потребовалось. Кремлю даже и в голову не пришло возражать против обмена. Не стал, конечно, артачиться и глава ФСБ. «После праздников разберемся с больной головы на здоровую», — успокоил туркменских товарищей русской шуткой хороший человек из администрации.
Раджепов отрапортовал Великому Сердару. Тот долго сидел, подперев слабой рукой скулу и вынашивая государственную мысль, достойную книги «Рухнама». Наконец, изрек:
— Надо нам отменить праздники. Оставим торжества.
«А как же твой день рождения, светлейший уродец? Неужели свой день рождения отменишь, а с ним и день конституции? — рискнул высказаться в себя начальник опричников, предварительно опустив к долу глаза и согласно покачав головой. Когда же ты угомонишься, насовсем угомонишься!»
«Хрен вам! Никогда! Ни-ког-да!» — ответил, казалось, Великий Сердар.
Логинов прощается с Моисеем Начало декабря 2002 года. Кельн
Обычный человек не замечает, как над его головой сгущаются тучи, приносимые ветрами обстоятельств, обусловленных, в свою очередь, его действиями. Потому что обычность «человека обычного» в том и состоит, чтобы считать неприятности, на него сваливающиеся, вызванными случайными силами и несправедливостью мира.
«Интеллигент» в отличие от обычного человека пребывает в искушении подозрения, что на нем лежит ответственность, а значит, и вина за ущербы окружающей среды. Но редкий даже среди интеллигентов экземпляр способен разработать искушение вины до способности различать в порывах злых сил действительные последствия собственных помыслов и рукотворных дел.
Мудрый человек, чуткий человек, порой и не зная, что вызвал бурю, изменяет курс еще до первого штормового удара.
Логинов еще со времен первых своих афганских опытов старался определяться в таких категориях. Решил, что должен быть среди чутких. И не раз корил себя за то, что, так сказать, по фактам жизни, попадал в «обычные», или, в лучшем случае, в «интеллигентные».
Но на этот раз он имел повод гордиться собой. Пока туркменский генерал Раджепов принимал свое решение, сам он уже на всех веслах помчался от бури. Хотя угрозы по сути не осознавал и ни от какой бури не бежал. Нет, все просто. Ему предоставился повод, и он им воспользовался. Шеф передал свое решение, что пока о Туркмении передачи делать не следует. Потому что наметился перекос. Нужно больше о Киргизии. И тут Логинову стало ясно — это тупик. Или знак. И он подал заявление об уходе. К обоюдному облегчению. Прощание с редакцией случилось так, как вдруг прощаются с учительницей пения в школе. Вот она была, и вдруг новый сентябрь, а ее уроков больше нет, ты перешел в старший класс.
Попрощался Володя и с Утой. Она ответила на звонок, сообщила, что за границей, в командировке. «Уезжаешь? Всего тебе доброго. Alles Gute, Володья. Кстати, ты оставил трубку черного цвета. Если нужно, я тебе вышлю. Скажи, куда. Нет? Не нужно? Ах, вот как, не дойдет? Ты не в Россию? Тогда тем более, удачи… Пока, пока»…
Мужчина может по осторожной поступи речи угадать, что в жизни его бывшей появился другой мужчина. Даже если эта женщина — немка. Да, у Уты другой. И тут Германия выпита до дна… Захотелось уточнить, кто он. Спросил.
«Немец», — твердо ответила Ута и повторила уже настойчиво: — «Пока, tschuss».
Что ж, Логинову в деле расставаний осталось одно — попрощаться с иудеем. Уте он не сказал, куда надумал отправиться, а тому — расскажет. Да, тот усмехнется, мол, ты все-таки попался в ловушку справедливости и пойдешь воевать с теми, кого счел виновниками большого обмана лишь потому, что сперва поверил в их честные намерения. Но эта усмешка не причинит боли, потому что разрубить порочный круг «логики справедливости» можно только так — осознав свою конечность и собрать себя в одном выборе. Схлопнуть волну из самого себя, размазанного по жизни, в атом…
И этим аргументом он «свалит» непобедимого иудея.
Пустынник знал, что по-своему привязался к Логинову. Не как к человеку, а как к сподручному оптическому прибору, что ли? Но прощание со стороны Пустынника прошло без слез. Решил — уезжай.
…Пустынник, провожая не столько Логинова, сколько след его мысли, взвешивал, каким был бы мир, или хотя бы мир людей, если бы человеку с первых его взрослых шагов ясен становился бы его Джинн Моста, и с этой высоты он мог бы уже отшелушивать очевидно уже случайное. Как бы упростился путь к раю. Такие, как Черный Саат, догадываются об этом. Уже сто веков они догадываются. Потому и требуют жизни без выбора. Но не открыли они пока того, что открыл этот русский: Джинн Моста — не вершина, а сумма сущностей пути. А путь — это не ясность, как хотели бы Сааты. Сааты заменяют путь средней линией, единицей. Но их сумма, вне случайностей поиска, вне метаний сомнения, разобьется в ноль, столкнувшись со Стеной времени. Вот если бы с первых шагов такую зрячесть обрести, чтобы угадывать в себе цельное, чтобы на себя глядеть глазами своего Джинна Моста, на свои побуждения, на красоту мыслей и дел своих. Угадать подобием низшего высшему! Тогда твое право, Черный Саат…
— Куда теперь держишь путь? — задал Моисей Володе вопрос, которого тот ждал.
— В Афганистан… Там хочу разобраться, что такое прогресс.
— Хорошо. Самое ясное место на земле, — улыбнулся иудей. Логинова поразило то, как
