Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков
— Что стоишь, идем троллейбус сдвигать, баррикаду восстановим.
Ветеран-«афганец» толкнул Логинова под локоть. Защитников на Садовом осталось мало, человек семь, троллейбус стоял на ободах, баллоны давно лопнули.
Двигать его всемером казалось делом безнадежным, но они старались, и за стараниями не заметили, как рассвело. Рассвело, и ясно стало, что за бессмысленным занятием страх и время прошли, и вопрос Логинова об осмысленности жертвы утерял значение. Штурма так и не было, и не было больше СССР. И он запомнил, спасибо парню-«афганцу», ткнувшему под локоть: бесперспективное, но осмысленное дело лучше иного убивает страх.
Как теперь с мухой?
И Логинов, и старик молчали. Черный, особого вкуса напиток заменял слова.
Но вдруг старик несуетливым будто бы жестом вспорхнул ладонью, и Логинов услышал сдавленное жужжание. Меж пальцами семенила лапками муха.
— Как? — выдохнул Логинов.
— Нет движения в случайности — это ясность.
Логинову пришло в голову, что Моисей вряд ли знает про Пикассо, но только даже испанцу вряд ли удалось бы отобразить полет трехмерной мухи.
— И ты сможешь. А свобода только творцу дана. В отличие от ясности. Поэтому ребенок ищет свободу, а старик — покоя. Покой — тот чугунный утюг, который выгладит узлы на нитке памяти.
Моисей отпустил муху, и она, рассерженная, пролетела мимо логиновского носа.
— Значит, диктатора убивать бесполезно? И «неограниченная свобода», равная лжи богатого перед бедным, равна моей свободе идейного заговорщика, заговорщика, лишенного личного интереса? Вы понимаете вообще меня, Моисей?
— Разве покой — это бездействие? Напротив. Покой равен освобожденной памяти, а она равна времени, пропущенному через себя. Ты понимаешь ли меня, молодой устат? Ты двадцать лет назад поехал в Кабул познавать правду, потом ты вернулся оттуда воевать против тех, кто послал тебя воевать, и тоже за правду. Теперь ты поднял сердце и перо на войну против тех, кто тогда победил тех, которые посылали тебя воевать за неправую правду. Выходит, ты слеп, молодой устат, а если так, то кто пообещает тебе, что завтра ты не станешь воевать против тех, кто сражается с теми, которые победили пославших тебя освобождать не знающих правду! Слепому не найти конца у круга. А слепец, убив злодея, породит двух!
— Почему? Значит, убеждение само по себе не несет освобождения? Чистая цель не обещает еще очищения?
Старик ткнул пальцем в воздух.
— Иди ищи муху. Не убеждение, а зрение. Зрение пальцев. Зрение полноты. Полное зрение. Ты прав и прав теперь, молодой устат.
Моисей произнес это ровно, но Логинову показалось, что в его голос вплелась серебристая ниточка раздражения.
— Кто может увидеть мир в полноте? Я не могу! Я не могу видеть всех последствий моего выбора. И вы вряд ли можете. Предполагается, что это по силам Богу, но и то — лишь рабочая гипотеза.
Моисей покачал головой.
— Ты не можешь даже полета мухи предугадать. Как же ты хочешь освободить афганца, если он свободней тебя?
Логинов согласился. Он ведь и сам пришел к такому, только по иной траектории мысли. Загвоздка же для него состояла в том, чтобы понять, как же чертов Моисей схватил муху! Петля полета этого насекомого подчинена закону математической случайности, которую как раз таки нельзя угадать. Как нельзя наперед увидеть свободу афганца.
— Зрение целого дается не расчетом, а подобием, — ничуть не упростил положение Логинова старик, чем вновь вызвал в нем приступ раздражения. Владимир ощущал чары, под которые он попадал тем более, чем менее мог объяснить их природу. Лучше бы знать, что хозяин — хасид, мистик, что он ищет подобие в буквах. Каббалист, изучающий подобие мира космоса миру человека. Но муха меж пальцами? Откуда старик знает, как видеть подобие в законах случайных чисел?
Логинов вспомнил слова Тютчева, что космос — это хаос. И еще уроки высшей математики, доставшиеся ему в прежней жизни. Там говорилось, что хаос отличается не одной лишь невозможностью предугадывания будущего шага по прошлым шагам, но ясностью подобия. Господи, да ведь это Балашов! Балашов с его Бенуа Мандельбротом! Чем больше хаос, тем яснее, хоть и сложнее в нем подобие. Если убрать сиюминутность… В этом одно из величайших открытий математики конца ХХ века! Открытие структуры в хаосе вровень стоит с открытием структуры времени и относительности его в мере с пространством. Только, как сообщил Логинову однажды Балашов, это открытие в отличие от эйнштейновского осталось незамеченным, поскольку с временем за пять тысяч лет люди культуры как-то обжились, а с хаосом — пока нет… (В дневнике Логинова даже есть нервное высказывание о том, как бывает в жизни — колоссальная идея вдруг возьмет и обживется в самом обычном мозге… Скорее всего, Володя имел в виду Балашова, вместившего в себя подобие Бенуа Мандельброта. Логинов не вполне простил Игорьку интервью с «осиными тропами» нахождения решений.)
Ломкая линия хаоса, развивающегося во времени, в каждый момент зависит от случайности и убегает от угадывания, от продолжения самой себя в видимой логике, словно муха в страхе быть пойманной. Однако, замирая по истечении своего личного времени в янтаре вечности, эта самая линия, только взятая в полноте безвременья, обретает ясные черты самоподобия, измеренного тем самым Бенуа Мандельбротом! Она подобна самой себе, с какой бы степенью микроскопического увеличения мы ни присмотрелись к ее петлям. В вычлененной структуре подобия и есть ясность, есть та самая личность и ее пресловутая «цель жизни». Не потому, что из многих возможностей состоялась одна, а потому, что хаос — это и есть проект осуществления всех возможностей в рамках отдельной личности, одного закона подобия!
Ясность… Что есть ясность? Ясность — это знание, что было бы, если бы Логинов уничтожил тирана. Или, беря более простой пример, уверенность, что изменилось бы, если бы Володя Логинов уехал не в Германию, спасаемый Утой Гайст, а в Швейцарию, спасая итальянку Феретти. Или если бы не связался он с Балашовым, не оказался бы на пути боевиков Руслана Ютова… Или, снова усложняя, если бы не родился
