Сосуд порока. Гиляровский и Станиславский - Андрей Станиславович Добров
А еще здесь, как и везде в провинциальной России, люди одевались довольно бедно. Изредка вдруг проплывет пара женских шляпок, а все больше платки. Мужчин на улицах почти не было, они либо работали, либо служили. Прохожие шли по обе стороны дороги, а иногда и пересекали ее в любых местах. Движение было редким, все более телеги.
— Я предлагаю вот что, — сказал Станиславский, застегивая пальто, — сначала действительно поедем в издательство, а потом на Морозовскую фабрику. Там был пожар… не так давно. Но Иван Абрамович уже восстановил все здания. Это ткацкая фабрика, там есть механический цех, и я хочу посмотреть, какие машины он использует и как выстроена работа. И главное, там есть Народный театр. Вы знаете, что Морозов собирается построить в Москве театр для МХТ? Нет? Хочу посмотреть, как он сделал театр в Твери. Ну… просто так… осведомиться. Вы пойдете со мной?
— Конечно, пойду. Главное потом в Москву вернуться.
— Да-да. Конечно.
Мы переехали по мосту через широкую Волгу. Я даже залюбовался его коваными оградами. Потом улица стала узкой, немощеной. Каменные дома снова сменились деревянными. И, наконец, извозчик остановился около длинного барака с вывеской над крыльцом: «Издательство Петухов и Курочкин. Визитки, брошюры и литографии».
— Визитки и литографии, — пробормотал Станиславский, — пошиб-то мелковат. Это не издательство, а скорее печатня какая-то.
Я хмыкнул.
— Понятно. Хотели издать тайно. Небось, бумагу привозили с другого места. Каким же тиражом издана книга?
Мы сошли с пролетки. Я толкнул дверь и мы вошли в старую небольшую комнату с бюро, наверное, времен Павла Первого. Как будто украденном из Михайловского замка сразу после убийства. И следили за бюро плохо. Там сидел мужичок-с-ноготок, с прилизанными пегими волосами. Он поднял на нас водянистые глаза, шмыгнул носом и вопросительно наклонился.
— Здрасьте, — сказал я, — нам бы Петухова. Или Курочкина. А лучше обоих вместе.
— Ну, — тонким голосом сказал конторщик, — это, можно сказать, просто невозможно. А вы кто?
— Меня зовут Гиляровский Владимир Алексеевич. А это — Константин Сергеевич Станиславский.
— Кто?
Я повторил наши имена. И с каждой буквой лицо «Ноготка» удлинялось, как будто хотело превратиться в швабру. Потом он мелко перекрестился и сказал:
— Аспиды!
— Как это? — удивился Станиславский.
— Никого тут нет! — вскричал человечек. — Уходите! И не смейте больше возвращаться! А то я сейчас полицию позову.
— Ну зови, — сказал я, цапнул у стены плетеный стул и сел. — Я подожду.
— А что такое? — Константин Сергеевич развел руками. — Почему вы нас так встречаете?
— Аспиды! — взвился человек за бюро. — Люциферы! Сатанаилы!
За его спиной открылась дверь и выглянула зрелая дама с пышной рыжей прической.
— Ты чего орешь, Курочкин?
— Это Гиляровский и Станиславский!
Дама вошла внутрь. Вернее вошла — это не совсем правильное слово. Скорее, вплыла. Как вплывает огромная утка в маленькую лужу. Дама состояла из внушительных форм. Даже талия у нее отсутствовала или тоже была внушительной. Более обширная верхняя часть практически сливалась с не менее обширной нижней.
— А я слышу: аспиды, аспиды! Думала, что такое? И ведь действительно — аспиды и есть.
— Ага, — сказал я. — Вот это Курочкин. А где Петухов?
— Помер, — ответила низким контральто форменная женщина. — Из-за вас.
— Как это? — удивился Станиславский.
— Из-за вас! — крикнул «Ноготок», — Из-за вас! Помер! Вы убийцы, господа!
— Видите ли, — громко сказал я, — мы вовсе не те Гиляровский и Станиславский, про которых вы печатали книгу.
— Печатали? — снова закричал Курочкин. — Печатали?
Женщина сложила руки на груди (как это у нее получилось, я даже не мог себе представить), потом цыкнула на Курочкина.
— Погоди! Ты, Курочкин, наказан. Я сама разберусь! Идемте ко мне в кабинет!
Мы обогнули бюро и вслед за женщиной вошли в другую комнату.
Посреди стоял обычный деревянный стол с зеленым сукном.
— Вот… Не поверите, — сказала дама. — Это теперь самое ценное, что у нас есть. Ценнее, чем мы все, наша машина и вся наша работа.
Она села в добротное кресло и указала нам на стулья.
— Мой муж, Иван Иванович Петухов, скончался в результате всей этой аферы, — сказала она с ноткой грусти. — Поэтому издательство надо было бы переименовать в «Курочкин и Петухова», но мы оставили все как есть. Все-таки Иван Иванович столько труда вложил в это никчемное и дурацкое предприятие.
— Мы здесь, чтобы понять, кто и как вас обманул, — сказал Станиславский. — И мы ничего говорить не будем, а просто послушаем вас. Расскажите, что случилось?
Глава 5. Не поверь лукавой лжи…
— Это все он, — Петухова указала на портрет, — Салтыков-Щедрин. Он ведь был вице-губернатором в городе. А мой муж служил у него. Правда, не говорил кем. Судя по всему, мальчишкой-прислугой. Это же в начале шестидесятых годов прошлого века. Что с ним такое приключилось тогда, я и не знаю, да только Иван Иванович совсем спятил на литературе. Взял и заболел ею с концами. Тверь — это же родина русской литературы! Она создавалась именно здесь, вот в этих… ну, в точно таких же стенах! Ну, как… Иван Иванович говорил, что родина. Тут тебе и Крылов родился, и Салтыков, он же Щедрин, и Лажечников тут… и Достоевский четыре месяца обретался. И Тверь описал в романе Бесы. Дурацкое, конечно, название в сравнении с нашим великим городом, но… ладно, хоть горшком назови, да только в печь не ставь. И вот — это стол, за которым работал Салтыков… Муж где-то нашел. Этот, говорит, самый. Я, говорит, ножки и столешницу протирал и вот тут дырочка. И я, говорит, за этим столом… сидел… писал… Только ничего не получилось. Писал он много, да все как-то нечисто, нехорошо. Вроде и мысли появляются, а потом, оказывается, это и не его вовсе, где-то слямзил.
Она вдруг уставила палец на меня.
— Он и вас мне описывал. Мол, вы с ним встречались год назад. Да только непохожи вы на того Гиляровского. Тот был постарше, с бородой. Хорошо одетый. С зонтиком. Фамилия ваша тут известна, а вот с портретами беда. Назвался Гиляровским, карточку газетную показал, да…
Рука ее нырнула в ящик стола и сунула в рот папиросу. Я понадеялся, что эта была папироса не самого Салтыкова-Щедрина.
— Курите, если хотите. Я курю. При муже стеснялась, таилась, а теперь… Чай не предлагаю, извините. Чай дорог сейчас. В общем, старался Иван Иванович, писал, а потом бросил это дело и решил открыть типографию. Вон, видите дверь в стене? Загляните.
Я встал, открыл
