Лотос и ветер - Джон Мастерс
«О».
— За кого мы выпьем, Эдит?
«За невесту и жениха! Тогда вы можете выпить друг за друга, а я за вас обоих!
Робин поднял бокал и отпил. Это было горьковато-сладкое изысканное вино, и он не думал, что оно действительно понравится Энн. Женщины лениво болтали о людях и событиях Пешавара. Энн говорила своим новым хрипловатым голосом с приятной уверенностью. Она вставляла остроумные междометия, откинувшись на спинку стула и держа бокал так, словно родилась с ним. Эдит предложила ему закурить, поскольку ни один из них не возражал против табака. Он осторожно затянулся первой европейской сигаретой, которую увидел за последние пять месяцев. После кальяна у нее был вкус сена. Энн урезала себя настолько, что идеально вписалась в эту среду; но она думала, что выросла до этого. Она сидела в красоте и непринужденности среди мебели, словно ее часть, наделенная даром речи.
В Афганистане, над рекой Гильменд, равнины простирались до самой горной стены, и по ним дул холодный ветер. Мужчины и женщины были одинаково одеты в дубленки и высокие войлочные сапоги. Черные палатки усеивали равнину, и в них женщины создавали мир и стали походить на своих коз, как Энн походила на Чиппендейла. В палатках царил уютный семейный дым, пахло жиром, женщинами и плодородием. Снаружи бесплодный ветер дул от полюса к полюсу.
«Не хочешь ли ты пойти переодеться, Робин? Наконец спросила Энн. — У нас будет поздний ужин. Ваша одежда уже будет приготовлена для вас.
Носильщик ждал его у двери спальни. Эта комната принадлежала только Энн — сколько? — четыре месяца? Она была с иголочки прибрана и пахла одеколоном и духами. Красно-золотистые занавески и покрывало на кровати идеально подходили к ее волосам. Он с любопытством откинул покрывало; наволочки и простыни сменили с тех пор, как она проснулась. Над кроватью висел ее портрет, который он написал. Взглянув на него, он увидел, что в нем нет ничего от нее. Техника была хорошей.
Он велел носильщику оставить его и забрался в ванну. Ему никогда не нравилось, когда вокруг него вертелись слуги, и за последние месяцы он привык все делать сам. Он надеялся, что Энн придет и поговорит с ним, пока он переодевается. Энн, которую он оставил, могла бы. Эта девушка с тревогой бегала бы туда-сюда, чтобы узнать, не нужно ли ему чего-нибудь, чтобы убедиться, что то, чтоона устроила, было правильным. Однако все было в порядке, и эта женщина Энн знала, что так оно и есть, поэтому она не пришла.
Странно, но он не чувствовал себя одиноким в Гаргаре. Это пришло только тогда, когда его время истекло и ему пришлось вернуться в Индию. Каждая ночь путешествия усиливала его желание увидеть ее и поговорить с ней. Он продолжал ругать себя за то, что был дураком, что когда-то сомневался в ней. Он говорил себе, что ее живая, сияющая невинность подобна солнцу, с которым он однажды сравнил ее, сияющему в темных уголках его сознания. Он сказал, что она могла бы стать ему спутницей в горах, если бы он научил ее. Он сказал, что он и она разделят все чудеса, которые они обнаружат в жизни.
Теперь все снова изменилось. Это место не было его домом. Конечно, и ее оно тоже не было — но разве она не меняла себя, чтобы вписаться в него? Завтра в семь часов утра он уедет.
В гостиной он застал Энн одну. — Где миссис Коллетт? — спросил он.
«Зовите ее Эдит. Ей пришлось уйти на ужин.
Это была еще одна ложь. Полковник Франклин справедливо назвал его педантом, потому что такие маленькие хитрости причиняли ему боль. Конечно, Эдит ушла, чтобы они с Энн могли провести этот вечер наедине. Он сказал: «У меня еще долго не будет возможности как-то называть ее. Я должен уехать завтра.
Тщательно разыгранное лукавство Энн растаяло. Он увидел, как неподдельная печаль и почти паника отразились на ее лице. Затем она взяла себя в руки. «Робин, какой позор! Но, полагаю, с этим ничего не поделаешь. Я так хотела услышать все о том, чем ты занимаешься, но у нас не будет времени, не так ли? Выпей еще бокал мансанильи. Сядь и просто дай мне посмотреть на тебя. Ты худой, но такой… сильный на вид. Ты ведь не сердишься или что-то в этом роде, правда? Ее последние слова прозвучали неуверенно, и на них ее голос дрогнул.
«Нет. Почему?
— Твой рот.
«Я родился с этим, Энн. Я ничего не могу с этим поделать.
«Мне это нравится.» Наливая ему вино, она перегнулась через него, прижимаясь грудью к его руке. Ее духи были такими же, как те, что тонко витали в спальне. Раньше она в больших количествах наносила на себя простые цветочные духи и, как следствие, чудесно пахла молодостью и счастьем. Это было более тяжелое, терпкое вещество, и оно больше напоминало ему животных, чем цветы.
Она начала рассказывать ему о тех усилиях, которые прилагала, чтобы не чувствовать себя одинокой, пока его не было. Она была в восторге от доброты и гостеприимства многочисленных вдовцов на станции, которые были так же одиноки, как и она. Она много видела Руперта, почти столько же Тома и совсем немного Гарри. Руперт был майором Хейлинг; она упомянула фамилии остальных, но он забыл их к тому времени, как она закончила предложение. Он кивнул и согласился, что они были хорошими людьми, раз были так добры к ней. Ее поведение изменилось. Она стала более нерешительной и почти надулась. Через некоторое время она сменила тему со странной смесью досады и облегчения. Вскоре после этого носильщик объявил, что обед подан. Она стояла у двери, улыбаясь ему, пока он не протянул ей руку. Затем, легко взяв его за локоть, она скользнула рядом с ним в столовую.
На маленьком обеденном столе розового дерева стоял единственный канделябр с четырьмя ветвями. Свет падал на сияющее дерево и на букеты белых роз по бокам. Еще больше роз в круглой вазе обрамляло основание канделябра. На буфете стояли два дубовых ведерка с серебряными ножками, и из каждого торчало горлышко бутылки шампанского. Этикетки из золотой фольги поблескивали на фоне сверкающего льда и розового дерева. Носильщик отодвинул стул Энн, и Робин помогла ей сесть. Двойные дамастные салфетки были сложены в виде колец, ее простые, его расходились с одной
