Наследники чужих судеб - Ольга Геннадьевна Володарская
— Кто там?
— Это я, Серафима!
— Минутку.
Сграбастав сорочку, она сунула ее в шкаф. Остальные покупки задвинула за дверь. Незачем хвастаться обновками перед девушкой, которая носит дешевое и невзрачное шмотье. Если ее спросить почему, Фима скажет: «Мне плевать на внешний вид». Или выдаст пословицу: «Не вещи красят человека, а добрые дела!» Но Оля знала, сколько соцработники зарабатывают, и понимала, что причина еще и в этом: Фиме не хватает денег на одежду. Любая девочка, девушка, женщина хоть иногда хочет принарядиться.
— Как поживает Василий? — спросила Фима, когда Оля впустила ее во двор.
— Отлично. Уже освоился и выбрал себе место.
На девушке сегодня были те же штаны, что и вчера. И та же рубаха. Но ведра при ней не оказалось.
— Чай или кофе? — спросила Оля, введя гостью в дом. Та пожелала чаю.
— Часы пошли? — удивилась она, услышав щелканье стрелок. — Надо же! Они встали, когда Анна Никифоровна умерла. — И пояснила: — Я помогала с похоронами, поминками.
— Как соцработник?
— И не только. — Фима подошла к Василию, попыталась взять на руки, но тот не дался. Ему прекрасно лежалось на подушках. — Я считала ее близким человеком.
— Но ты же говорила, что в доме бывала всего несколько раз?
— Я врала, — выпалила она и залилась краской. На Олю она не смотрела, а следила за стрелками часов. Наверное, их движение ее успокаивало. — Не смогла сразу признаться, потому что у меня проблемы с доверием…
— Но бабушке моей ты доверилась?
— Не сразу, но да. И я жалею о том, что не сделала этого раньше, а дотянула чуть ли не до конца ее жизни.
— На чердаке пряталась не твоя подруга, а ты? — догадалась Оля. Фима понуро кивнула. — Значит, твой отец — бесноватый алкаш? — Вчера она о нем не упоминала вообще, только о маме и сестре. Оля думала, они втроем живут.
— Нет, он вообще не пьет.
— Но бьет?
— Пальцем не трогает. Он почти идеальный… Для всех ольгинцев, кроме меня. Я его ненавижу!
— Но этому должна быть причина!
Серафима угрюмо молчала. Сейчас она больше, чем когда бы то ни было, походила на подростка. Обиженного, протестующего, уверенного в том, что его никто не понимает.
— Поделись со мной, Фима, — мягко попросила ее Ольга. — Как с бабушкой моей. Если она тебя поняла, может, и я смогу?
— Отец не дает нам самостоятельно дышать, — начала она. — Как будто мы пациенты с поврежденными легкими, а он доктор, подключивший нас к аппарату ИВЛ. Только мы здоровы, а он трубку не вынимает… Якобы ради нашего блага! Мать к этому привыкла и ничего менять не хочет. Ее волю поработили давным-давно. У сестры ее и не было. Она слабая не только телом, но и духом. Им хорошо в плену.
— Что тебе мешает из него вырваться? Взрослой, здоровой, самодостаточной девушке?
— Силы воли мне не хватает! Я боюсь окружающего мира. Он чужой, незнакомый. Отец не отпустил меня в Энск учиться. Я получала образование в педагогическом училище, филиал которого в Ольгино. Просто сказал: «Я запрещаю!» Даже голоса не повысил. И я подчинилась. Правда, в качестве протеста вот это сделала, — и, расстегнув две верхние пуговицы, продемонстрировала татуировку ласточки над грудью. — За это меня уже наказали.
— Как?
— Отправили на скотобойню. Там я должна была проработать месяц, пока не наступит первое сентября. А там так страшно и противно… — Она передернулась. — Но если б я была хорошей девочкой, то отец устроил бы меня в упаковочный цех.
— Он работает на мясокомбинате?
— Нет, в школе. Он директор нашей, сейминской.
— Твой отец — Михаил Иванович Горобец?
— И ты его знаешь? Этого святого человека?
— На меня он очень хорошее впечатление произвел.
— Как и на всех, — скривилась Фима. — Поэтому я никому не могла довериться. Расскажи я приятельницам (подруг у меня нет, к сожалению), все посчитали бы, что я с жиру бешусь. Забота его, видите ли, мне не по нраву. Гиперопека. А как жить, не зная отца? Или с тем, кто бухает, дерется? — Она говорила все громче, голос ее дрожал, а над верхней губой проступил пот. — А по мне, лучше бы пил и дрался, тогда я бы убила его и села в тюрьму!
— Что ты несешь? — возмутилась Оля. Ей стало не по себе от таких слов.
— Да, занесло меня, — пробормотала Серафима. — Самой стыдно… — Она взяла чашку с чаем, которую поставила перед ней Оля, и сделала глоток. — Я не родная дочь Михалваныча, может, из-за этого не могу его принять? Все во мне противится его любви и заботе.
— Со скольких лет он тебя воспитывает?
— С четырех. Но я помню, как хорошо было без него.
— Я все еще не понимаю, зачем тебе понадобилось убежище на нашем чердаке?
— Там я чувствовала себя спокойно. Могла не только дышать, но и мечтать. Когда пожарные потребовали навести порядок на чердаке, я это сделала и поняла — вот оно, мое место. Анна Никифоровна разрешила мне обустроить лежанку. А еще сломать лестницу. Я как будто обрушила мост, чтобы не позволить врагу пройти. Только ему, потому что я знала лазейку.
Серафима взяла пряник и стала намазывать его маслом. Бабушка и ее научила делать «пирожное».
— Ты не просто так мне все рассказала? — поняла Оля. — Хочешь вернуть себе убежище?
— Нет. Без твоей бабушки даже здесь мне не будет покоя. — Она облизнула пальцы с обкусанными ногтями. На них попало масло. — И я решилась сбежать из плена! Это было осенью прошлого года. Твоя бабушка меня поддержала. И не только морально — достала из закромов сто долларов и мне отдала. Думала, это большие деньжищи, и я на них смогу в Энске квартиру на месяц снять. Я вложила их в свой паспорт, а его убрала в косметичку на молнии. В ней было немного моих украшений (отец с матерью дарили, но я их не носила) и детских фотографий. Я попросила Анну Никифоровну подержать эти вещи у себя, пока я не заберу из дома другие.
— И что тебе помешало довести дело до конца?
— Смерть твоей бабушки. Когда я на следующий день пришла к ней, то обнаружила ее на полу. Анна Никифоровна еще дышала, но слабо и была без сознания. Скорая помощь забрала ее, довезла до больницы… Там она и скончалась.
— Почему ты не уехала из города после похорон? Не смогла еще раз решиться на побег?
— Не смогла найти свой паспорт. Точнее, косметичку, в которой он хранился. А вместе
