Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

Не может быть, чтобы ни одна из двух сестер не оставила после себя ничего любопытного! Окей, я не рассчитывала на обрывки любовного письма, но хоть малюсенький секрет, мельчайшую тайну, что позволит пробиться сквозь высокомерие одной и доброжелательность другой. Я злилась, бутылочка с антисептиком выпала из рук, покатилась по полу — прямо к ногам молчаливо стоявшей на пороге Нисы. Я на секунду замерла, краска бросилась в лицо. И долго она тут стояла, наблюдая, как я перебираю чужие прокладки? Я попыталась улыбнуться и бочком выбралась из комнаты, бегом поднялась к себе, схватила первый попавшийся томик — стихов Анненского, легла поверх аккуратно постеленного Нисой покрывала. Но сосредоточиться на поэзии не получалось.

— Хозяйка, — услышала я за дверью.

Ниса. Я подобралась.

— Да?

Ниса зашла, протягивая мне что-то в кулаке. Я подставила ладонь — в нее упали две пустые ампулы.

— Что это, Ниса?

Ниса пожала плечами. Блеснули золотые зубы.

— Аня. — Зубы блеснули снова, и Ниса исчезла за дверью.

Я сжала ампулы в ладони — они чуть царапали кожу там, где были отломаны. Ниса назвала меня хозяйкой — это раз. Ниса поняла, что я что-то ищу, и принесла мне то, что, с ее точки зрения, могло быть компроматом. Это два. Три — исколотое бедро Анны.

Я прочла название. Набрала его в поисковике. Ну что ж, это объясняет и плаксивость, и смену настроения. И напряженность в отношениях с мужем.

Вот теперь можно было ехать в город.

* * *

Двор, с вечной надписью на гаражах «Лена, я тебя люблю!», почти заслоненной зеленью болезненных городских кустарников, пустоватая летом детская площадка. Возвращаясь от Двинского в город, я раз за разом потихоньку меняла свой быт: драила — куда там Нисе! — все горизонтальные поверхности, отдала отцовскую одежду на благотворительность, спрятала все хранимые им наши фотографии с матерью и без, сменила белье, сняла с окон и выбросила пыльные шторы… Да, отсутствие штор на поверку оказалось самой лучшей идеей.

Квартира потеряла свой вечный сумеречный настрой. Изменился, кажется, сам воздух. Теперь, переступая порог, я в первую секунду вздрагивала от неожиданного потока света из оголенных окон. Громче стали звуки, несущиеся с проспекта, ничем не останавливаемое движение глаза захватывало и трещины на потолке, и отстающий линолеум на кухне. Совсем иначе смотрелся рисунок на выцветших обоях, которые я уже решила переклеить. Зато пахло здесь теперь не забытыми надеждами и запустением, но отдушкой от чистящих средств и стирального порошка. Я разбирала сумки с продуктами и звонила Славе. И через пару часов запах снова менялся: квартира наполнялась густым ароматом пряностей из духовки и горьковато-сладким — от принесенных Славой цветов. Цветы и бутылка вина: пошловатый набор, на который как раз хватало его летних приработков репетитором.

Итак, вино устремлялось в дешевые, но новые же, новые! — бокалы. По тарелкам раскладывался результат моих кулинарных потуг — свежий рецепт, еще ни разу не виданный этой кухней. Впрочем, тут будем честны: с момента отъезда матери она видала мало гурманских излишеств.

Так, иным освещением, запахами, пустотой в отцовских шкафах я вымарывала из памяти свои меланхоличные детство и юность, подводила черту под прежней жизнью, как под дробью. В моем новом существовании были радости плоти: вкусная еда и влюбленный в меня мужчина. Оно, это существование, наконец стало выглядеть как полноценная жизнь… Но жизнью на самом деле не являлось. И в этом я даже не пыталась себя обманывать. Жизнь, настоящая жизнь, шла только рядом с Двинским, а все остальное было предбанником, более или менее удачной репетицией.

— Я написал тебе стишков, — говорил мне, тяжело дыша рядом, мой кузнечик.

— Валяй, — выдыхала я, забирая у него сигарету: эту единственную, посткоитус, сигаретку мы выкуривали на двоих, и это тоже было так избито — клише, клише, как сказал бы Двинский — что вполне могло претендовать на настоящую жизнь «как у всех».

Слава читал свои свежие стихи, я очень внимательно слушала. Следила за его жестикулирующей в экспрессии рукой и чуть морщилась. Это была московская (и провинциальная) манера декламировать: выделяя смыслы, изо всех сил интонируя — донося. В Питере стихи традиционно читали монотонно, чуть подвывая, в поэзии важна была прежде всего музыка (смысл, говаривал Двинский, можно передать и прозой). Но, слушая Славу, я отслеживала и содержание — не потому, что речь шла о любви ко мне, но в попытках сразу ухватить главное. А именно — можно ли переделать этот стих под себя? Выдать — за свой? Но нет, Славик был слишком влюблен, его метафоры кружились вокруг моей скромной персоны, как комарье. Вместо того чтобы чувствовать себя польщенной, я раздражалась. С легкой гримаской приняла первую в своей жизни драгоценность от мужчины — нефритовое кольцо в серебре. Он торжественно надел мне его на палец, поцеловал руку. Я испугалась, что он тут же сделает мне предложение, но, к счастью, обошлось.

— Очень мило, — отметил кольцо на следующее утро Двинский, когда я после утренней электрички и прогулки вдоль залива опустилась на стул на веранде. Взяла в обе ладони, согреваясь, чашку кофе. — Подарок?

Я кивнула. Звякнул, чуть дернувшись на столе, мобильный. Славик написал утреннее признание — заглядывать на экран смысла не имело. И я плавно встала, сполоснула наши чашки, поставила в сушилку. Успел ли Двинский что-то прочитать? Или интеллигентность не позволила? Впрочем, глупости — любопытство в нем всегда превалировало над деликатностью. Почудилось ли мне, или правда в глазах его дрожал лукавый блеск, когда я забрала телефон со стола.

— Спасибо за кофе.

— Идем работать? Только вынесу мусор…

Я кивнула. Вынос мусора утром в понедельник был традицией. Следовало пересечь улицу и пройти метров сто пятьдесят до помойки. Я, не торопясь, положила в холодильник масло и сыр, считая про себя: один, два, три… Двинский вынул мешок из ведра, четыре, пять, и уже почти спустился с крыльца — шесть, семь — когда его содержимое высыпалось на ступени. Бинго! Не зря я заранее продырявила пакет.

— Ника! Черт! На помощь!

Разве бывало, чтобы Ника отказывала в помощи? Взмахнув руками в нефритовых кольцах, верная литсекретарша выбежала на крыльцо.

— Ничего страшного, сейчас я принесу целый пакет.

Действительно ничего страшного. Семья отсутствовала в выходные, и из рваного пакета вывалилось всего-то пара упаковок от полуфабрикатов, пробка от бутылки, очистки и — гляньте-ка! — пара ампул.

— Что это? — Двинский крутил в руках хрупкое стекло. — Ника, у вас глаза помоложе —