Огни Хафельберга - Софья Валерьевна Ролдугина
Отряхнув руку от крошек, Мартель наклонился к альбому, стараясь смотреть только на фотографии. Не на ульрике, не на… Эту тоже вытащи. Вроде похож. На обороте ничего не написано?
Написано.
Сейчас. Палец вдруг прострелило болью, и Марцель инстинктивно тряхнул рукой. Зажигалка погасла и улетела куда-то в темноту. — Чёрт! Отвлёкся и обжёгся! Твою ж мать! — ругнулся Марцель под нос и зашарил руками по покрывалу, затем по каменному полу. Всё учащающиеся в сполохе молний озаряли пространство синеватым светом, но это скорее мешало, глаза не успевали толком привыкнуть к темноте.
Расслабься! — ровным голосом посоветовала Ульрике. Судя по звуку, она за перила улетела. — А что за звук был? — Никакого. — А-а-а, — Марцель не сразу сообразил, — чёрт, неудачно. Получается, зря обжёгся. — Сильно болит? — Ну, не очень. Ульрик я вдруг потянулась через плед, осторожно перехватила руку Марцеля и потянула на себя, заставляя наклониться.
На обожжённой коже тёплое дыхание чувствовалось до отора пиярка. — Оближет палец, или… А она улыбнулась и легонько подула. — У кошки поболи, у собачки поболи, а у мальчика заживи, — сказала торжественно и тихо, как будто настоящее заклинание читала. Самое смешное, что боль вправду прошла. Марцель поперхнулся нервным смешком.
Ты ведь меня опять разводишь, да? — Неа. Руки у лирики были горячие и сухие, а голос хриплый. — Сейчас нет. Воздух на вдохе щекотал небо. Громыхнуло вдруг совсем близко, прямо над головой, и на город обрушился проливной дождь. Стеной, как в тропиках, полностью отрезая от мира. Марцель не увидел, но почувствовал, что Ульрике закрывает глаза и не смог удержаться.
Она даже не разрешала, предлагала.
Рискнешь или нет?
Марцель рискнул. До этого поцелуи были глупые или пьяные, или и то, и другое вместе, но сейчас он словно заразился этим навязчивым правильно от ульрики. Выпрямился, становясь на колени, навис над ней, запустил обе ладони в волосы, слегка поглаживая затылок кончиками пальцев, заставил запрокинуть лицо и поцеловал.
Сначала неощутимо, едва касаясь, потом на секунду прижался плотнее, отпрянул, впитывая всеми телепатическими рецепторами ее ощущения и желания, снова склонился и очертил контур губ языком, обжигаясь призрачным послевкусием красного перца. Ульрикия прерывисто выдохнула, и он прижался плотнее, щекочая языком десны. Опять тот же вкус перца, чертова пицца, надо было брать что-нибудь сладкое, черт, черт.
Прикусил слегка губу и отстранился. Дыхание безнадежно сбилось, как у осматика. Ты ведь серьезно? Он не различал уже ток крови в висках и шум дождя. — Не издеваешься? — обмякнув, Ульрике уткнулось лицом ему в плечо. — Это ты издеваешься, — прошептала еле слышно, но каждое слово гудело в ушах, как подводный колокол.
Она забралась руками под свитер Мартеля и начала беспорядочно оглаживать ладонями спину, бока, поясницу, горячие-горячие ладони, жесткие, почти по-мальчишески.
Красивый, такой красивый и чистый!
И в мыслях у нее был сплошной Марцель — обнаженный, тяжело дышащий, с неприлично искусственными губами, в пустой белой комнате со связанными за спиной руками. У него вырвался смешок. — Ты забыла, кто здесь монстр? — выдохнул Марцель ей в макушку. Ульрик я царапнула ему спину ногтями. «После трёх обломов я обязан отыграться.
Не двигайся!» При такой близости телепатический приказ подчинял мгновенно. Ульрики даже испугаться не успела. Застыла послушной куклой, и только через несколько секунд у неё по спине прокатилась волна мурашек. Марцель отсел и торопливо стянул в себя свитер, ёжась от сырого сквозняка, скинул ботинки, аккуратно свернул носки и отложил в сторону, сложил по шву брюки и только только потом обернулся к Ульрике. В мертвенных вспышках молний она казалась восковой игрушкой.
Только глаза были живые и черные, как у настороженного зверька, а воображаемый Марцель тяжело дышал в белой комнате. — Я лучше, чем твои фантазии! — прошептал он на ухо Ульрике и прихватил губами мочку. Покатал ее языком, как леденец, отстранился и дунул. — Намного, намного лучше. Он сам себя едва слышал за грохотом дождя почерепиться, хлёсткого, жуткого, как будто небо извергало не воду, а ледяное крошево.
Выставь руку из-под крыши, изрежет в лоскутье, и сам воздух то ли стынет, то ли стонет на два голоса, мужской и женский. Марцель чувствовал себя так, словно он уже наглотался этого размолотого льда, в горле скребло, жар выкручивал кости.
Лучше.
Ульрике не могла говорить, но мысли у нее были отчетливыми как отпечаток в горячем сургуче. Мартель откинулся назад, опираясь на отставленную руку. Глаза уже привыкли к темноте и слепящим вспышкам, но Ульрике все равно оставалось темным пятном. Вся в черном, растрепанные волосы падают на левую половину лица, спина напряжена сутулина, приказ замереть и не двигаться никто не отменял.
«Закрой глаза». Он пересел почти вплотную и положил ей руки на плечи, огладил сквозь водолазку, не давая привыкнуть к ощущениям. Легко, полной ладонью, с нажимом, большими пальцами, укол ногтями, прикоснулся к предплечьям, к груди, очертил контур лопаток, поясницу и живот, как будто сам был слепым и изучал на ощупь каждый сантиметр тела. И все это молча, прижавшись лбом к горячему лбу, неровно дыша, почти не различая, в чьих венах пульс грохочет так, что заглушает сам дождь.
— Ты ведь ждала! Марцель подался вперед, скользь, касаясь щекой ее щеки, чувствуя, как влажные волосы щекочут шею, проник большими пальцами под край водолазки и медленно повел руками вверх, впитывая ощущение ульрики, а зно под сырого сквозняка по обнаженной коже, зуд в губах от невозможности целовать, мурашки по спине.
На долю секунды Мартель засомневался и едва не послал Игры к черту. Хотелось, чтобы и его гладили тоже, касались везде, заставляли выгибаться, сплетаться руками и ногами, предугадывали желания. — Ты хоть представляешь… — он сам не верил в то, что говорил. — Представляешь, насколько я терпеливый.
Очень….
Ульрике была, как марионетка на веревочках. Подняла руки и прогнулась, когда Марцель стягивал с нее водолазку, под которой ничего, только тело, гибкое, влажное от испарины. Замерла с закрытыми глазами, пока он непозволительно, невыносимо долго пытался расстегнуть ее джинсы, а потом снять их, слишком узкие и царапающие чувствительную кожу.
Когда он с изматывающей аккуратностью складывал одежду ульрике, руки у него уже тряслись.
Я маньяк, просто маньяк, просто…
А Марцель из ее воображения, уже не связанный, ласкал себя и смотрел поверх сползших очков, узких фиолетовых стеклышек, и подвеска с черепом на дужке раскачивалась неправдоподобно медленно. Он стиснул зубы и выдохнул. — Раз, два, три… — Ты меня доведешь, — выговорил, едва не сорвавшись на всхлип. С голосовыми связками творилось что-то странное.
Ульрике беззвучно рассмеялось, и Марцеля прокинул ее насмявшийся плед, заставил раскинуть руки и ноги, почти лег сверху, но только почти, касаясь разве что дыханием. Выждал неописуемо долгую секунду, а потом вкратчиво спросил. — Что ты сделаешь, Ульрике, если я сейчас скажу, как как ты там говорила, еще не время, давай продолжим потом.
И отпустил ее, снимая приказ на неподвижность. Ульрики вскинулась, как пружина выпрямилась, оплела руками, ногами, притиснула к себе так, что больно стало, и хрипло-выдохнуло в ухо «Убью!». Марцель засмеялся, кашляющим смехом из-за недостатка воздуха. «Мы идиоты!».
«Да!».
Это да было на выдохе, вибрирующие и хриплые, а точно остающиеся под кожей, уничтожающие саму способность мыслить словами, смешивающие фантазии и реальность, и Марцеллю оставалось лишь немного отстраниться и качнуться вперед на долю секунды, отставая от своего двойника.
Из воображения «самый-самый-самый-самый лучший, хороший, замечательный».
Она действительно так думала, не фальшивила ни единой стрункой души, и от этого сносило крышу напрочь и безвозвратно. И Марцель не мог остановиться. Он гладил, двигался, выцеловывал губы, щеки, скулы, выгибался, позволял дергать себя за волосы, сдавливать коленями бока, слизывать кровь с прокушенной губы.
Самое, самое, самое, самое лучшее, хорошее, замечательное!
Крик, наверное, слышал весь город. Марцель некоторое время просто лежал, рван и дыша, и вслушивался в канонаду ледяного дождя. Да уж, если гроза и скрыла звук, то телепатию… Бедные, бедные люди, метров на триста вокруг. Он хмыкнул, и улерикия, довольно сопящая ему куда-то в шею, сонно спросила, — Ты чего? — Так, кое о чем подумал, — зажмурился Марцель, крепче, прижимая ее к себе.
— Тебе не холодно? — Не-а, но скоро будет, и я локоть расквасила,
