Изъян - Алекс Джиллиан
— Это выбор без выбора.
Саша спокойно и сдержанно смотрит в глаза, не реагируя на негативные импульсы с моей стороны. Он не спешит с ответом, тщательно подбирая нужные слова, чтобы не развалить то шаткое и зыбкое, что еще теплится между нами, но с каждым новым откровением неумолимо просачивается сквозь пальцы как речной песок.
— Олег действовал исключительно в твоих интересах. Ты всегда была в приоритете. — муж говорит простые и очевидные вещи, а я продолжаю закипать. — Он до сих пор считает себя виноватым, что не уберег.
Слова «виноватым» и «не уберег» падают на меня тяжким грузом. Манипулировать и давить на человека можно разными методами, иногда придавая им чуть ли не благородную миссию.
Виноватый человек легче других поддаётся уговорам и обещаниям. Он склонен оправдывать и своё бессилие, и чужую жестокость — лишь бы избавиться от жара стыда.
Виноватый человек готов отдать все за иллюзию спокойствия и возможность не смотреть в глаза правде.
Я внезапно вспоминаю любимую фразу мужа — ту, с которой он начинал свои выступления: «Никогда не вините себя в боли, которую причиняют вам другие».
Тогда мне казалось, что это его личная профессиональная формула, красивая и правильная, расчетливо бьющая в триггеры абсолютного большинства. Но я верила, что он действительно хочет помочь людям отпустить боль.
Теперь понимаю, как глубоко заблуждалась. Саша говорил это не для них и не для меня. Он говорил это себе. Чтобы убедить себя, что не несёт вины. Что всё, что он делает — это лечение, терапия, воспитание боли. Своеобразная исповедь, спрятанная под чужие диагнозы. Но он не лечил, он искал оправдание.
И, может быть, именно поэтому всё полетело к чертям? Потому что если ты научился оправдывать боль, рано или поздно начнешь считать её лекарством, чтобы после, запаковав его в красивую обертку, исцелять других.
— Папа знает, что Илону убила я? — озаряется меня очередная страшная догадка, вызвавшая жуткий приступ мигрени и резкий сбой сердечного ритма.
Саша откидывается на спинку стула и медленными движениями растирает виски, словно моя головная боль каким-то образом передалась ему.
— Далеко не сразу, но мне пришлось сказать на случай, если ты начнешь вспоминать, — от его сухих обезличенных слов внутри стынет леденящий ужас. — Он должен был знать, как реагировать. Но больше не знает никто. Только ты, я и твой отец.
— И как? Как он должен был реагировать? — севшим голосом спрашиваю я.
— Легкое медикаментозное вмешательство, — не глядя мне в глаза, отвечает муж. — Ничего серьезного и опасного для твоего здоровья. Мы вместе решили, что эти воспоминания тебе не нужны и принесут больший ущерб психике, чем лекарства.
— А меня спросить? — ошеломлено бросаю я, прикладывая ладони к пылающим от негодования щекам. — Вы даже не рассматривали этот вариант?
— Ева, не нагнетай. Твой отец ни разу не использовал препараты. В этом не было нужды. Ты ничего не вспоминала, пока меня не было рядом.
Пока его не было рядом??? Что это, черт возьми, значит?
«Ты знаешь — что, — глумливо нашептывает внутренний голос. — Но тебе так удобно было быть слепой и ведомой. Ты инфантильная дура, Ева, и принимала любую ложь, которой тебя кормили, лишь бы не вылезать из своего тесного кокона, в которой заточили тебя самые близкие люди.
Неуютный стерильный дом, навязанные правила, фальшивый идеальный муж, приступы апатии и забывчивости, усталость и рассеянность по утрам, монотонная рутинная работа, почти полное отсутствие социальной активности, отец со своими ключами от вашей квартиры, тотальный контроль на каждом шагу.
Ты принимала все это за любовь и заботу, а на самом деле добровольно согласилась на пассивное и никчемное существование в клетке, прутья которой строились на потребностях других. Потребностях искупить свою вину за твой счет.
И ты позволила им…
Ты сама это допустила.»
— То есть ты… на регулярной основе… — потрясено замолкаю, не в силах озвучить фразу до конца, но судя по потемневшему выражению его лица и окаменевшим скулам, Саша отлично понял, что я имела в виду.
Снова поддавшись вперед, он максимально сближает наши лица. И на этот раз я отшатываюсь от него, как от прокаженного.
— Я — единственный источник твоей боли, — с горькой усмешкой повторяет он, не опровергая так и не прозвучавших обвинений. — От которой я вынужден был тебя лечить… мой самый сложный и любимый пациент.
Я со свистом выдыхаю воздух из легких и прикрываю глаза, пытаясь усмирить взбесившееся сердце.
— Ты чудовище… — выдавливаю через силу.
— Твое чудовище, Ева, — с нажимом произносит он. — Я все делал ради тебя. Ради нас.
— Для себя, — мой голос ломается от кипящей ярости. — И только для себя. Потому что это тебе нужна была моя чистая память, чтобы заполнять имеющиеся пробелы своим безупречным образом, вынуждая меня день за днем искать в себе несовершенства на твоем блистательном фоне. Господи… — отчаянно застонав, ужасаюсь я, всматриваясь в собственное отражение в угольно-черных глазах. — Во что ты меня превратил?
Он не отвечает, не двигается с места и даже не моргает, продолжая задумчиво и сосредоточенно изучать мое лицо. Его гипнотический взгляд, подобный рентгеновскому лучу, пробирается в самые глубины подсознания, без особых усилий разбивая все выстроенные блоки и разрушая стены.
Он всегда видел меня насквозь, потому что успел изучить лучше, чем любого из своих пациентов. Лучше, чем знала себя я сама. Но я и не могла знать — Саша просто не дал мне такого шанса.
На самом деле, это очень страшно, когда другой человек годами внедряет в твою психику нужные ему установки, методично и хладнокровно формируя твою личность и выстраивая границы, которые ты никогда бы не осмелилась переступить.
Но самое чудовищное в том, что я продолжала бы жить по готовому сценарию, если бы не вмешались внешние обстоятельства, запустившие вирус в безупречно работающий алгоритм, обнуливший все его усилия.
Я вырвалась из золотой клетки и никогда не вернусь обратно. Надеюсь, что он тоже это понимает… Прямо сейчас, пока бесконечно долго смотрит мне в глаза, выискивая там обломки той Евы, что вылепил из своего ребра, а потом безжалостно разрушил.
Разорвав опостылевший зрительный контакт, я перебираюсь на другую сторону кровати и осторожно встаю. Ноги подкашиваются от слабости, острые спазмы простреливают поврежденные суставы, заставляя шипеть и морщиться от боли. Двигаясь как кукла на изношенных шарнирах, я кое-как добираюсь до ванной комнаты.
— Дверь не запирай, — несется мне в спину холодный приказ.
Можно, конечно, заартачиться и сделать назло, но
