Черное Сердце - Анна-Лу Уэзерли

«Хорошо, «говорю я, — скажи им, чтобы они отправили туда и криминалистов». Интересно, что они там найдут. Возможно, ее компьютер; на ее компьютере записан наш краткий обмен электронными письмами.

Дэвис заметно приободрился.

«Не считай своих цыплят до того, как они вылупятся, Дэвис. Мы не знаем, где она, помнишь?»

Я не хочу портить ей кайф, но я знаю по горькому опыту, что не стоит слишком волноваться, когда у тебя такой перерыв.

Некоторое время мы молчим. Начинается небольшой дождь, и звук дворников перемежается им.

«У нее там была довольно запутанная жизнь…» Дэвис, наконец, заговорив, говорит так, словно думала о том же, что и я, только на самом деле это не одно и то же, потому что она не спала с этим потенциальным убийцей.

Я могу только снова кивнуть. Мой мозг болит, как будто он поражен смертельной болезнью и медленно чернеет. Я знаю, что если я сейчас вернусь в участок, то мне придется признаться Вудсу во всем; мне придется объяснить то ужасное совпадение, что каким-то образом я познакомился с подозреваемым лично. Его первой заботой будет то, насколько серьезной опасности это подвергнет все дело, но моя первая забота и единственное, что сейчас имеет значение, — это чтобы Ребекке Харпер больше не пришлось убивать. И у меня есть идея.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

Я звоню Фионе Ли.

«Обидчивый?» Сообщение отправлено прямо на голосовую почту. Чушь собачья. Я оставляю ей сообщение с просьбой, ну, на самом деле говорю ей, что что бы ни случилось, она не должна публиковать фотографию подозреваемого, которого она знает как Данни-Джо. Я повторяю это дважды, делая ударение на слове «не надо». Я надеюсь, что она понимает сообщение во всех смыслах.

Я высаживаю Дэвис на вокзале и говорю ей, чтобы она последовала за Хардингом и Уиллисом на склад и сообщила мне, что они найдут. Затем я говорю ей отложить интервью для прессы, которое мы запланировали, отвечать на любые звонки и ждать, пока я вернусь.

«Но я думал, ты хочешь, чтобы ее фотография была опубликована? Я думал, ты хочешь стать достоянием общественности? И мне специально сделали прическу, которая, черт возьми, тоже обошлась мне в целое состояние».

«Подожди, пока я не разрешу. О, и Дэвис…» Она оборачивается, и я улыбаюсь, кивая ей головой. «Тебя ограбили».

Я подъезжаю к своей, нашей квартире и выключаю двигатель. Инстинктивно моя голова опускается на руки, тяжелая, как шар для боулинга. Я думаю о Джанет Бакстер в ее практичных туфлях и практичном кардигане, о том моменте, когда я сказал ей, что ее муж был убит, наблюдая, как горе каким-то образом расползается по ее лицу, как ядовитый плющ. И в моем сознании вспыхивает образ пятилетней девочки, хорошенькой маленькой блондинки, подвергающейся постоянному насилию, вынужденной наблюдать, как ее собственную мать избивают и насилуют группой незнакомых мужчин, как ее отец заставляет ее делать невыразимые вещи. Образы вскрытых, окровавленных запястий проносятся передо мной, как стоп-кадры, и я вижу, как она торжествующе держит на руках ребенка — совсем крошку. По ее рукам течет кровь, когда она поднимает его, как трофей.

Разговаривая с доктором Мэгнессон, я понял, что Ребекка Харпер еще опаснее, чем я мог себе представить. Возможно, теперь у меня есть некоторое представление, почему и как она стала такой, какая она есть. И это вызывает у меня боль в груди, ты знаешь, одну из тех глубоких, ноющих, пустых болей, от которых перехватывает дыхание. Мой разум ускользает, как ртуть, во все стороны, противоречивое соединение печали и жалости ко всем вовлеченным. И все же я не могу, я не должен чувствовать тягу к сопереживанию. Я должен думать о жертвах, я должен помнить, что Мэгнессон сказал о психопатах и их гипнотической силе убеждения, их манипулятивных личинах. И все же часть меня чувствует, что она, Ребекка Харпер, сама не более чем жертва.

Я беру свой телефон и смотрю на него. Я понимаю, что это авантюра, которая может стоить мне всего расследования, возможно, даже моей карьеры. Я делаю глубокий вдох.

«Привет, это Дэниел, — пишу я. — я не могу перестать думать о тебе. Мы можем встретиться сегодня вечером?»

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

В парке оживленно, полно женщин с детскими колясками, несметное количество детей на буксире. Пронзительные крики детского восторга наполняют теплый весенний полдень, когда игровой парк заполняется маленькими людьми, их матери пытаются вести друг с другом разговоры, которые неизбежно прерываются, когда они занимаются своими перевозбужденными отпрысками.

«Это особенный день Джорджа»… да, это так, — воркует она, поднимая его из суперсовременной коляски и закрепляя на детских качелях.

«Веееееееее!» — она смеется, пытаясь нежно подтолкнуть его, ее сердце наполняется чем-то близким к радости, когда его маленькое личико озаряется. Он смеется милым, булькающим, заразительным хихиканьем. Сегодня будет его лучший день в жизни, и если бы он мог, то запомнил бы его таким. Она навсегда сохранит его в своем сердце и памяти, дорожа его последними улыбками и смешками. Его глаза расширяются, когда она толкает его взад-вперед и кормит мороженым, которое не одобрила бы его мать. После того, как он посидел на качелях, она отводит его на лужайку у пруда, где он может понаблюдать за утками и лебедями.

«Смотри, медвежонок, уточки-утята…» она указывает на птиц на воде, в то время как Джордж издает возбужденные, благодарные звуки из своей коляски. Он действительно любит уток. Они наблюдают, как они вместе легко скользят по спокойной воде, как маленькие плавучие лодочки, но она знает, что под поверхностью их крошечные перепончатые лапки яростно гребут, как моторы. Утки обманчивы; из-за них все кажется легким, без усилий, и у нее внезапно возникает желание бросить камень в одну из них, понаблюдать за страданиями животного, взъерошить его перья, вызвать рябь на воде. Она лезет в свою сумку за хлебом, который принесла с собой, и начинает грубо его разламывать, прежде чем передать немного Джорджу. Он кладет его прямо в рот, и она смеется.

«Нет, никакого медвежонка»… хлеб для уток.» Она бросает немного в воду и наблюдает, как птицы разворачиваются на 180 градусов и устремляются к нему, обгоняя друг друга в попытке первыми добраться до хлеба; выживает сильнейший. Есть мать со своими утятами, хотя они заметно подросли, уже не пушистые, но покрылись перьями, и она обходит свое потомство, чтобы сначала покормиться самой. «Эгоистичная мамочка-утка», — говорит она, и это заставляет ее вспомнить о