Сиделка - Джой Филдинг
«И ты думаешь, я останусь с тобой после того, что ты натворила? – услышала я голос мужа, который ворвался в мои кошмары и заставил проснуться. – Я ухожу и забираю детей. Ты их больше не увидишь».
– Что? – заорала я и села в постели, пытаясь отыскать глаза Харрисона в темноте.
– Все хорошо, – шепнул он, вдруг наклонившись надо мной. – Тебе снился дурной сон. Дыши глубже. Постарайся успокоиться. А то своими криками детей разбудишь.
– Я спала?
– Похоже, кошмар был тот еще.
– Я кричала?
– Скорее, визжала. Кто такой Роджер?
– Что?
– Ты все время кричала: «Берегись Роджера!»
Черт!
– Я не знаю никого по имени Роджер, – ответила я мужу.
Не совсем и соврала. Мужчины, которого я знала как Роджера, не существовало.
– Постарайся уснуть, – попросил Харрисон, укладывая меня обратно.
Я почувствовала, как подушка прогнулась под головой, но поняла, что не усну. Разве можно спать, если подсознание готово предать меня, стоит чуть-чуть утратить бдительность?
И я продолжала лежать в объятиях мужа, которому так глупо изменила, стараясь думать о других вещах: о детях, о работе, о встречах, назначенных на предстоящую неделю.
Но, как я ни старалась, мысли все равно непрестанно возвращались к сегодняшней вечеринке, к заговорщицкой улыбке Элиз, когда она представляла своего сына, к совету ее сына не вмешиваться в планы матери, в чем бы они ни состояли, к неосторожному решению Трейси броситься навстречу беде, снова встретившись с Эндрю.
Я даже не могла рассказать сестре о причинах, по которым так резко выступила против ее свидания с ним. Если она не в силах осознать, что глупо встречаться с сыном явной хищницы, разве можно довериться Трейси, рассказав о своем романе? И дело было не в том, что я не верила в способность Трейси хранить тайну (хотя, по правде говоря, совершенно не верила). И не в том, что сестра по своей воле предаст меня. Скорее, она просто случайно проговорится. Трейси не отличалась осторожностью и осмотрительностью. Она часто сначала говорила, а потом думала, и я не могла рисковать.
Элиз все понимала и использовала это, как всегда, к собственной выгоде. Разделять и властвовать – вот каков был ее изначальный план. Теперь, с помощью сына, она собиралась пойти еще дальше. Угрожая связью с моей сестрой, Роджер, как я по-прежнему мысленно его называла, гарантировал мое молчание, мою уступчивость. Разве можно обсуждать с Трейси хоть что-то, если я не уверена, что она не расскажет об этом Роджеру?
Но, если уж совсем честно, дело было не только в этом. Признаться Трейси в измене означало бы показать, что я могу быть такой же неосторожной, как и она. Более того: моя сестра не состояла ни с кем в отношениях, у нее не было детей, она не считала себя более приземленной, сознательной и ответственной.
Как я стала такой легковерной, доверчивой, порочной?
И кто я такая, чтобы указывать Трейси, что ей делать?
Да, моя жизнь превратилась в бурлящий мутный хаос, но одно теперь было совершенно точно: разгребать его мне предстояло в одиночку.
Глава 53
Знаменитый поэт однажды назвал апрель «самым жестоким месяцем» [1]. Насколько я помню из университетского курса английской литературы, его сочли жестоким, потому что, в отличие от зимы, которая «сохраняет в нас тепло, укрывая снегами забвения», апрельское таяние не только обнажает скрытый под снегом тлен – оно пробуждает надежду на обновление, на изменение, на более светлые дни…
Надежду, которая в конце концов никогда не сбывается.
В моем случае речь шла не столько о несбывшихся надеждах, сколько о невыносимом сожалении о содеянном, постоянном страхе разоблачения моей опрометчивой интрижки и беспросветном ужасе перед тем, что все может пойти еще хуже.
Поэтому, несмотря на тревогу о благополучии отца, я струсила и предпочла затаиться, держать свои мысли и опасения при себе и не раскачивать лодку.
Какая разница, если Элиз нужны только отцовские деньги, если она унаследует все, а нам с Трейси не останется ничего? Это деньги нашего отца, и он имеет право распоряжаться ими по собственному усмотрению. Какое я имею право вмешиваться, если он счастлив?
«Моя мать продолжит приносить счастье твоему отцу до тех пор, пока будет в силах переносить его весьма властный характер», – сказал мой бывший любовник.
«А когда этот “весьма властный характер” станет невыносим, – думала я, подспудно ощущая в этих словах скрытую угрозу, – что тогда?»
Мысли без конца возвращались к предположению, что Элиз могла приложить руку к смерти нашей мамы и что роковое падение с лестницы вовсе не случайно.
Возможно ли такое?
Не грозит ли опасность и нашему отцу?
А если так, могу ли я как-то этому помешать?
Эти вопросы занимали все время, пока я бодрствовала, и не давали уснуть по ночам. Но я все равно продолжала держать тревоги при себе, утешая себя тем, что мой брак вернулся в нормальное русло, отношения с сестрой, хоть и натянутые, по-прежнему стабильны – чему, несомненно, способствовало отсутствие Роджера-Эндрю – и даже общение с отцом, пусть и прохладное, приобрело доброжелательно-официальный характер. Я звонила каждую неделю, и мы понемногу разговаривали. Элиз продолжала терпеть его «весьма властный характер».
«Не лезь в бутылку», – говорила я себе, припоминая молитву Анонимных Алкоголиков: «Господи, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить, мужество изменить то, что я в силах изменить, и мудрость отличить одно от другого».
Ничего изменить я не могла.
Во всяком случае, именно в этом я убеждала себя весь тот самый жестокий из месяцев.
А потом наступил май.
Прошел почти год после первой судьбоносной встречи с Элиз. Многое изменилось с тех пор. Мама умерла. Я изменила мужу. Женщина, которую я наняла сиделкой, теперь стала полноправной хозяйкой дома.
– Тук-тук, – услышала я голос, сопровождавшийся легким стуком в открытую дверь кабинета.
Подняв голову, я увидела Стефани Пикеринг в великолепном томатно-красном блейзере с белой блузкой и черными брюками.
– Кто-то глубоко задумался, – заметила она. – Я уже минут пять тут стою.
Я извинилась и жестом предложила ей войти.
– Что случилось?
– Просто хотела тебя поблагодарить, – сказала Стефани.
Подтянув один из стульев к моему столу, она села и закинула ногу на ногу, демонстрируя ярко-красные «лабутены» с тонкими каблуками умопомрачительной высоты.
– За что?
– Сейчас звонил
