Дочь Иезавели - Уилки Коллинз
– …было предложением гуманного человека, – перебила его тетка, – который отвергал жестокость в любой ее форме и считал мучения бедных безумцев, избиваемых плетками и закованных в железо, оскорблением личности. Я полностью разделяю взгляды мужа. И хотя я всего лишь женщина, дела этого так не оставлю. В понедельник утром я отправлюсь в больницу и прошу вас сопровождать меня.
– Это большая честь… но в каком качестве я туда поеду? – холодно спросил адвокат.
– В качестве профессионала, – ответила тетка. – Я собираюсь сделать одно предложение директорам, и мне нужна ваша опытность, чтобы это предложение имело соответствующую форму.
Такой ответ адвоката не удовлетворил.
– Простите мое любопытство, – настаивал он, – но не связано ли ваше посещение психиатрической лечебницы с просьбой покойного мистера Вагнера?
– Конечно нет! Муж оберегал меня от подобных грустных тем. Насколько вам известно, я толком не знала, что он являлся там одним из попечителей. Муж тщательно скрывал все обстоятельства, которые могли взволновать или расстроить меня. – Голос ее снова дрогнул. – Но накануне своей смерти, в полубреду, он говорил о чем-то важном, что ему непременно надо сделать, если он выживет. После смерти мужа я просмотрела его частные записи, и мне стало ясно, о чем он говорил перед концом. Я поняла, что враждебное противостояние коллег подтолкнуло его к мысли испробовать на свой страх и риск гуманное обращение с душевнобольными людьми. Сейчас в лечебнице находится один несчастный, подобранный на улице, на котором муж решил проверить свой метод и помочь бедняге с помощью одной особы, приближенной к королевской семье. Как вы уже поняли, планы и желания мужа священны для меня. Я намерена увидеть этого скованного цепями человека, чьи страдания мой муж, будь он жив, облегчил бы, и постараюсь продолжить его благородное дело… если это в силах женщины.
Стыдно в этом признаться, но тогда, услышав эти смелые слова, мы все дружно запротестовали. Скромный мистер Хартри не уступал в пылкости и красноречии адвокату, и я тоже не отставал. Извинением для нас может служить разве что тот факт, что в начале столетия даже некоторые из высочайших авторитетов в психиатрии были столь же невежественны, как и мы. Но никакие наши увещевания на тетку не действовали, только придавая ей решимости.
– Я вас больше не задерживаю, – сказала тетка адвокату. – Подумайте о моем предложении. Если откажетесь, я поеду одна. А если согласитесь, дайте знать.
На этом наше совещание закончилось.
Вечером Хартри представил тетке и мне юного Келлера. Нам обоим он понравился с первого взгляда. Это был красивый молодой человек, светловолосый, пышущий здоровьем и, судя по манерам, явно желающий снискать наше расположение. Его несколько грустный и подавленный вид был, несомненно, связан с насильственной разлукой с любимой девушкой из Вюрцбурга. Известная своей добротой тетка предложила молодому человеку переехать к нам и отвела ему комнату рядом с моей.
– Мой племянник Дэвид говорит на немецком языке и поможет вам чувствовать себя здесь как дома, – и с этими словами наша добрая хозяйка оставила нас наедине.
Фриц заговорил первый с самоуверенностью немецкого студента.
– То, что вы говорите на моем родном языке, – залог нашей будущей дружбы, – начал он. – Я прилично читаю и пишу на английском, но говорю с трудом. Интересно, есть ли у нас еще что-то общее? Возможно, вы курите?
К курению меня приучил покойный мистер Вагнер. Вместо ответа я протянул новому знакомому сигару.
– Прекрасное начало дружбы, – воскликнул Фриц. – С этой минуты мы друзья. – Он закурил сигару, внимательно посмотрел на меня, потом отвернулся и с тяжелым вздохом выпустил первые клубы дыма.
– Как вы думаете, удастся нам пойти дальше в дружеских отношениях? – задумчиво спросил он. – Вы не чопорный англичанин? Скажите, Дэвид, могу ли я открыть вам свою израненную душу?
– Я внимательно слушаю вас, – ответил я. Но Фриц все еще колебался.
– Я хочу быть уверен, – сказал он. – Будьте со мной раскованнее. Зовите Фрицем.
Я назвал его Фрицем. Он подвинул стул ближе и нежно положил руку мне на плечо. Похоже, я слишком поспешно откликнулся на его просьбу.
– Вы влюблены, Дэвид? – спросил он так просто, словно поинтересовался, который час.
Я был молод и потому густо покраснел. Фриц увидел в этом достаточно определенный ответ.
– С каждой минутой вы нравитесь мне все больше, – воскликнул он с энтузиазмом. – Вы мне очень симпатичны. Вижу, вы влюблены. Еще один вопрос – существуют ли преграды на пути к вашему счастью?
Преграды существовали. Она была старше меня и беднее. Со временем мои чувства сошли на нет. Признавшись в существовании преград, я с присущей англичанам сдержанностью не стал вдаваться в подробности. Но для Фрица и этого было достаточно.
– Бог мой! – вскричал он. – Как схожи наши судьбы! Мы оба несчастны. Дэвид, я не могу больше сдерживать себя – я должен вас обнять.
Я сопротивлялся как мог, но Фриц был сильнее. Он чуть не задушил меня в объятиях и исколол колючими усами шею. В непроизвольном приступе отвращения я сжал кулаки и чуть его не отколотил. Юный мистер Келлер даже не догадывался (это поймут мои соотечественники), насколько близок он был к тому, чтобы мой кулак и его челюсть познакомились ближе. Разные нации – разные привычки. Теперь я с улыбкой вспоминаю этот случай.
Фриц вернулся на свое место.
– У меня отлегло от сердца. Я раскрою вам душу, – сказал он. – Никогда, мой друг, вы не услышите другой столь занимательной любовной истории. Прелестнее моей девушки нет никого на свете. Темноволосая, стройная, грациозная, восхитительная восемнадцатилетняя прелестница. Наверное, такой была в этом возрасте ее вдовствующая мать. Девушку зовут Мина, она единственный ребенок мадам Фонтен. Мадам Фонтен, величественная особа, настоящая римская матрона, – жертва людской зависти и клеветы. Как можно поверить пустым россказням? В Вюрцбурге есть ничтожные людишки (муж мадам Фонтен был профессором химии в Вюрцбургском университете), которые прозвали мать Мины «Иезавелью»[1], а мою Мину «дочерью Иезавели»! Защищая их честь, я трижды дрался на дуэли с сокурсниками. Но хуже всего – в эти клеветнические измышления поверил мой отец, священный для меня человек, благодаря которому я появился на свет. Разве это не ужасно? Мой добрый отец проявил себя тираном, заявив, что я никогда не женюсь на «дочери Иезавели». Используя свою власть, он сослал меня в чужую страну, где я вынужден, сидя на высоком табурете, переписывать
