Последний кайдан - Элла Чак
– Не кричи в дни Обона – духов призовёшь, – услышала я мужской голос. – Твоя девушка слишком впечатлительна. Проводи её домой, – произнёс высокий молодой человек в адрес Хатиро. – И сам ступай.
Его волосы были белыми, как лепестки распустившихся цветов сливы. На нём красовалось дорогое кимоно с белым основанием и вышитыми серебряной нитью очертаниями снежных волков.
– Он мне не парень, – ответила я за присмиревшего и лишившегося дара речи Хатиро, который пусть и не боялся незнакомца, но совершенно точно почувствовал себя ребёнком в присутствии статного парня (на лицо он не был старше нас, но по его выдержке и осанке его можно было принять за бессмертного принца), одетого в дорогое одеяние. – Зачем пугаешь? Что за фокусы со свечами?
– Со свечами? – удивился парень.
Его пояс оби был выполнен из самой дорогой ткани нисидзин-ори, стоимость которой достигает миллиона йен[46], он был серебряным и украшен вышивкой с четырьмя самураями. На запястье висел веер, украшенный белой длинной шерстью, и та развевалась от моего частого дыхания, когда незнакомец вскидывал веер между нами.
И я не могла отвести взгляд от его лука и стрел одного из самураев на вышивке пояса.
– Твои глаза горели, как угли! Красным! Я видела!
Незнакомец ткнул в красные бумажные фонарики над нашими головами.
– У тебя блики из-за них, – ответил он под частые радостные кивки Хатиро.
– Да! Да! Нацуми всю дорогу смотрела на фонарики! Вы правы, господин!
Он что, пытается умаслить этого надменного истукана? Выказать ему своё почтение? За какие такие заслуги? Я совершенно не узнавала ещё минуту назад взбешённого тем, что я приняла его письмо с каким-то признанием за любовное, Хатиро.
– Никакого чувства самосохранения…
Блондин, оттенок волос которого совпадал с цветом седой шерсти на его веере, взглянул на меня. Он перекинул мою косу из-за спины на плечо. Я подняла на него глаза, но распахнутый веер тут же скрыл его лицо.
– …Нацуми, – добавил он, и голос его походил на рык.
Музыка бон-одори отвлекла нас с Хатиро всего на мгновение, но стоило нам снова посмотреть на тропу и фонарики, как незнакомец с веером исчез. Остался только недовольный Хатиро.
– Зачем ты заговорила с первым встречным? Он ещё и косу твою потрогал! – поморщился приятель.
– Тебе не всё ли равно, кто и за что меня трогает?
– Наконец-то мы общаемся как взрослые! И знаешь… мне всё равно!
– Час назад ты собирался за меня умереть! Да кто ты такой, Хатиро? Я тебя не понимаю! Ты ревнуешь меня, а сам не любишь! Вручаешь признание, а поговорить не можешь!
– Забудь про письмо! Ещё раз произнесёшь это слово, и я уйду!
– У тебя биполярное расстройство? Если мы друзья, тогда прекрати ходить за мной, когда Макото зовёт в кино, а Кацу приглашает в чайную! Я отказала им, думала, что мы… Но я всё поняла. Мы с тобой просто хорошие пока ещё друзья.
– «Пока ещё»?
Его тон снова сменился на тихий и вежливый, но всего на секунду.
– Давай помолчим, Нацуми! Ты кричишь и тревожишь мёртвых!
– Они такие же холодные и злые, как твой тон, Хатиро.
– Могу убраться отсюда вместе со своим тоном!
Он остановил меня, взяв за край юкаты.
– Запомни, Нацуми, вокруг тебя мир не вращается. У меня тоже могут быть… трудности.
– Расскажи!
– Нет! Всё изменится. А я не хочу… Или хочу, я не знаю.
Его лицо меняло выражение, как менялся тембр голоса. Даже нос, показалось мне, стал длиннее и краснее.
– Я помогу, Хатиро!
– Не нужна мне твоя помощь! Я сам могу всё решить! Сам! Не лезь ко мне, просто помолчи! Оставь меня в покое! Мне нужна тишина, а не ты! Не нужна мне ты!.. Прости… – захлопнул он рот и зажал его ладонями. – Ты нужна, но не так… Не сейчас, потом… Да что со мной?! Почему я говорю всё это?! Оставь меня в покое, Нацуми! – выкрикнул он с такой силой, что сила его выдоха откинула мою косу с плеча за спину.
Хатиро считал меня хвастливой эгоисткой и вруньей, не забывая ставить на место и затыкая мне рот. Такому зятю (в перспективе, которая Хатиро то ли нужна, то ли нет) мама и отчим были бы просто счастливы.
Мне ничего не оставалось, кроме как выдавить из себя хвастливо-лживо-эгоистичную улыбку и процедить сквозь зубы:
– Письмо.
– Что «письмо»?
– Я произнесла слово «письмо». Теперь уходи…
Я подняла на него глаза.
– …если твои обещания хоть чего-то стоят.
Он сжал зубы. Скулы его очертила тень, а красноту кожи залил свет праздничного фонарика. Тень и свет на мгновение сделали его нос невероятно длинным. Схватившись за него, ничего не ответив, он убежал и растворился в звуках бон-одори.
* * *
Пока я брела по тропе и думала о Хатиро, о свече, о Мэй со шрамами на щеках и немного о незнакомце с веером, пару раз врезалась в никому не видимые фигуры. Это были разноцветные тени, прозрачная дымка – умершие родственники тех, кто пришёл на праздник. От моего касания духи исчезали с недовольными выкриками, осуждая мою грубость, удивлённые тем, что я могу вступать с ними в контакт. Что я могу смотреть им в глаза и слышать их.
Я бежала в неудобных деревянных сандалиях и думала об огненных глазах в бамбуковой роще и о веере из шерсти, перебирая в памяти всех ёкаев, о которых слышала или читала, пока моя сандалия не зацепилась за один из торчащих камней брусчатки. Я только успела увидеть, что камень – с красными вкраплениями, похожий на глазки, а ещё он… насмехался! Камень надо мной насмехается?!
Что ж, сейчас не до этого, пока я кубарем лечу вниз с крутого холма, оставляя на своей юкате росчерки линий иероглифов «вагамама мусумэ»[47], как меня непременно назовёт мама за испорченную одежду. Хруст до сих пор не раздался, и я радовалась, что всё ещё не сломала ни одной кости. Наверное, счёт от врача маму расстроил бы ещё больше, чем счёт из химчистки.
Вместо хруста раздался «клац». Сначала возле уха, а потом и за спиной, когда я перестала ощущать удары о землю. Вместо твёрдого склона я оказалась на чём-то тёплом, мягком, белом и пушистом – на изгибающейся подо мной спине огромного зверя.
Не придумав ничего лучшего, я завизжала. Меня сразу
