Искатель, 2002 №5 - Станислав Васильевич Родионов
— Слушаю, — поторопил он, не спрашивая ни документов, ни фамилии.
— Я одинока и живу в мире книг, музыки и театра…
— Очень красивая жизнь, — подбодрил следователь.
— Но она кончилась.
— Сколько вам лет? — поинтересовался Рябинин, потому что красивую жизнь могло нарушить только замужество.
— Тридцать восемь.
— И что же случилось?
— Я начала худеть.
Рябинин привык. Жаловались на инопланетян, прилетевших в квартиру; на кактус, ходивший ночью по комнатам; на кота, ворующего деньги; на умершего соседа, забегавшего попить чайку; на пропавший из-под кровати миллион долларов; на президента республики, не отдававшего долг в сумме пятидесяти рублей… На народного артиста, жившего в фановой трубе… Слишком много стало людей, одурелых от алкоголя, наркотиков и не нужной им свободы.
— Я обратилась не по адресу? — Дама правильно истолковала молчание следователя.
— Да, вам надо к врачу.
— Хотите сказать, к психиатру?
— Можно и к терапевту, — уклонился Рябинин от прямого ответа.
Женщина поправила шляпку, у которой оказался слабо-сиреневый отлив. То ли этот отлив лег на ее глаза, то ли они действительно такими были, но теперь он их рассмотрел — сиреневые глаза.
Они улыбнулись следователю:
— Я знаю причину, отчего худею.
— Врача это заинтересует. — Рябинин попробовал кончить беседу.
— Причина парадоксальная.
— Возможно, но я не медик.
— Вас не интересуют парадоксы? — удивилась бледно-сиреневая дама.
Любит ли он парадоксы? Да каждое преступление — это парадокс. Бизнесмен кривыми путями присваивает деньги и переводит их в чужеземные банки, надеясь, что там, далеко, под пальмами, будет счастлив; киллер убивает человека, чтобы иметь доллары на баб, выпивку и автомобиль; вор, зная, что посадят, согласен на многолетнее лишение свободы лишь бы погулять несколько месяцев на краденое; девица бросает ребенка ради сексуальной свободы… Парадоксы, сплошные парадоксы. В конце концов, преступность — это явление парадоксальности.
— Так, отчего же вы худеете?
— От художника.
— Любовь, значит? — Следователь забыл про самую популярную парадоксальность.
— Нет, но он писал мой портрет.
— Какая связь с вашим здоровьем?
— После этого я начала стремительно худеть.
Рябинин словно проснулся: в его памяти соединилась разрозненная информация. Художник, изнасилования, терявшие себя девицы… Из беседующего гражданина Рябинин стал следователем.
— Я кое-что запишу. У вас паспорт с собой?
— Да.
— Как фамилия художника?
— Знаю только имя, Викентий.
— Адрес?
— Не спрашивала.
— Где находится его мастерская?
— Не имею представления.
— Где же он делал ваш портрет?
— У меня дома.
— Как с ним познакомились?
— На выставке инсталляций. Сказал, что он художник, видит мое лицо в бледно-сиреневом ореоле и предложил написать портрет.
Об инсталляциях Рябинин ничего толком не знал, но поморщился: как-то к нему обратилась милиция по поводу хулиганства в парке — на траве были разложены человеческие кости и черепа. Задержанные ребята объяснили — инсталляция.
— Опишите внешность этого Викентия.
— Молодой, среднего роста, нормальный… Но глаза!
— Что «глаза»?
— Как жидкий черный бархат.
Дама увидела, что на черный жидкий бархат воображения следователя не хватает, и дополнила:
— Его взгляд притягивает.
— Где портрет?
— У меня.
— Вы ему позировали?
— Немного.
— Как же без натуры?
— Он использовал и мою фотографию. Знаете, в стиле Энди Уорхола.
Рябинин кивнул: кто же не знает Энди Уорхола? Но у следователя дрожал на языке другой вопрос, который без возбужденного уголовного дела, без жалобы потерпевшей и, так сказать, без повода не хотел задаваться — ведь разговор шел об искусстве и этом самом Энди Уорхоле. Помявшись, Рябинин все-таки спросил, но вышло грубовато-топорно:
— Интим был?
— В каком смысле?
— В сексуальном.
Он ждал розовой краски на щеках или сиреневого блеска в глазах; он ждал положительного или отрицательного ответа, но только не этих спокойных слов:
— Не знаю.
— Как же этого можно не знать?
— От его бархатных глаз шла нервическая сила.
— Что за сила?
— Сила пра-мужчины.
Рябинин в эту силу вдаваться не стал. С чего он взял, что она не в себе? В мире полно просто неумных людей. Дураки бывают двух сортов: простодушные и злобные. Дурак простодушный — это святой, дурак злобный — упаси Боже.
— Какая связь между картиной и вашим здоровьем?
— Во мне убывает масса.
— Это… того… он отсасывает?
— Именно. Следственные органы должны его предупредить.
Рябинин не думал, как оформить ее добровольный визит. Кто она? Потерпевшая, свидетель или непричастная гражданка? Решил записать ее рассказ в форме объяснения — передопросить еще успеет. Он уже дал ей листок на подпись, когда зазвонил телефон.
Голос Евгения Рувимовича Рябинин всегда узнавал по некоторой нравоучительности. Еще бы, у судмедэксперта наука — приборы, компьютер, анализы, микроскопы… У следователя прокуратуры авторучка да кодексы.
— Сергей Георгиевич, как я и говорил — утопление. Белая пена у рта и носа, расширение правой стороны сердца, вода в желудке… Классика.
Вроде бы все. Но судмедэксперт молчал значительно и, главное, не спешил. Поспешил Рябинин:
— Евгений Рувимович, что-то еще?
— К акту вскрытия прикладываю акт заключения эксперта-биолога. В воде, которая в желудке, обнаружен обильный планктон типичный для прудов: водяные клещи, дафнии, коловратки…
— Значит, утонула не в реке?
— Более того, найдены семена белой кувшинки.
— И что?
— Биолог утверждает, что белая кувшинка растет только в пруду монастырского парка.
— Там их четыре…
— Только в Большом пруду.
— Почему именно в нем?
— Видимо, в Большом пруду иные условия: глубина, освещенность, содержание извести…
Художник проснулся. Открыв глаза, он вместо картины, висевшей над диваном, увидел что-то похожее на человеческое лицо, обтянутое — именно, обтянутое — блестящей кожей. Значит, не проснулся. Он закрыл глаза, но тут же понял, что не на диване лежит, а сидит в кресле. Художник распрямил плечи и пошевелил затекшим телом.
— Отдохнул? — ухмыльнулся Дельфин.
— Как это понимать? — спросил художник еще не окрепшим голосом.
— Добровольно же ты не придешь? Ну и бросила Ноннка тебе в кофе таблеточку.
— Я заявлю в милицию.
Он поднялся, полагая, что дорогу преградит Бультерьер. Но его не держали. Дельфин, похоже, обрадовался желанию художника. Поэтому Викентий остановился у двери. Дельфин подбодрил:
— Иди-иди. Только в милиции не забудь сказать, что утопил девку.
— Я не нарочно, — вырвалось у него помимо воли.
— Там разберутся.
Капкан, ноги попали в капкан. Он не мог сделать шага, да и не знал, куда его делать: к столу или к двери. Дельфин помог, поманив пальцем. Художник подошел, словно по заминированному полю шел — бессмысленными шажками. Оказавшись у стола, он опять-таки помимо воли сообщил:
— Это случайность…
— Викентий, да я ведь не прокурор.
Теперь возник Буль: одной рукой он усадил художника
