Человек в прицеле - Александр Александрович Тамоников
— Кто вас просил за беспризорника? — спросил Шелестов.
— Горюнов его фамилия. Он, как говорили, еще в 41-м под Москвой погиб. И Мария Ивановна Егорова тоже просила.
— Дальше, дальше что было? — поторопил полковника Платов. — Я же вижу, что у вас на этом история не закончилась. Вы вот так просто ради беспризорника нарушили служебный долг?
— Нет, мне помогли с лекарствами для жены. Она тогда слегла с чахоткой. У нас достать было невозможно, а мне Горюнов достал. Я тогда был в полном отчаянии…
— И как, помогли лекарства? — поинтересовался Шелестов. — Жена выздоровела?
— Нет, не успела, — помотал головой полковник. — Она через полгода погибла в результате несчастного случая. А потом… потом…
И тут Свиридова как будто прорвало. Он стал рассказывать, сбивчиво, нервно потирая то руки, то щеки. Рассказал, что случайно встретил Марию Ивановну на улице. Она была убита горем, потому что Ванечка Гусев пропал без вести на финской войне. Он окончил медицинский институт, стал военным врачом и поехал на войну…
А спустя год явился другой человек с документами Ивана Спиридоновича Гусева и пригрозил разоблачением за подделку документов, приобретение ворованных лекарств и связь с Горюновым, который, по его сведениям, был врагом, засланным в Советский Союз. Свиридов старательно описывал свои терзания и мучения. Пытался объяснить, почему не пришел в органы, не доложил и при этом всячески избегал объяснений причин собственного карьерного роста, движения по служебной лестнице.
— Может, это и был тот самый Иван Гусев? — спросил Шелестов. — Несколько лет прошло, человек побывал на войне, вот вы его и не узнали.
— Нет, — покачал головой Свиридов. — У Гусева не было одной фаланги на большом пальце и на брови небольшой шрам.
— И? — поднял брови Платов. — Он искал Егорову?
— Да, он хотел найти Марию Ивановну, говорил, что скучал по ней, что он ей должен за свою юность, и еще какую-то чепуху нес.
— Почему же чепуху, он прекрасно играл свою роль, — со злостью заметил Шелестов. — Вы ведь сделали вид, что поверили, и дали ему адрес старой учительницы Егоровой?
Свиридов около минуты сидел, молча глядя на свои руки, потом медленно кивнул. Шелестов смотрел на этого человека и думал о том, что, заботясь о своей старушке-матери, отдавая ей свой святой долг сына, он предал другую старую женщину, понимая, что этот человек, выдававший себя за Гусева, постарается избавиться от нее как от ненужного свидетеля. Ведь сам Свиридов у него, образно говоря, в кармане, он уже запачкан, поэтому не выдаст. Для него продвижение по служебной лестнице важнее людей, ради которых он служит в милиции…
Самолет, тяжело урча моторами, набирал высоту над заснеженной Москвой. Внизу — затемненный город, лишь редкие огни светомаскировки мерцают в предрассветной мгле. Сосновский и Буторин смотрели вниз, на столицу. Москва перестала быть прифронтовым городом. Страшно подумать, как близко подошли к ней немцы. Но все позади. Благодаря мужеству жителей столицы, бойцов и командиров Красной армии враг был отброшен, а потом и вовсе изгнан с советской земли. Москва постепенно преображалась, снова становилась мирным городом. А оперативники сейчас летели на запад, туда, где земля изуродована войной, где каждый километр — напоминание о цене победы.
Самолет миновал окраины столицы. Под крылом стали проплывать заснеженные деревни — избы, утопающие в сугробах, дымок из труб. Но здесь никуда не спрятаться от следов, которые оставила война, — редкие, но четкие линии окопов, зенитные расчеты на опушках, на железнодорожных узлах эшелоны с углем, платформы, груженные танками Т-34, вагоны-теплушки с красноармейцами. Всё в движении, всё работает на фронт. Но чем дальше на запад, тем чаще встречаются черные шрамы прошлых пожарищ — сгоревшие составы, разбитые станции…
Здесь война прошлась дважды — в 1941-м и в 1943-м. Теперь под крылом самолета — мертвая земля и следы тотального уничтожения: города-призраки — Вязьма, Ржев. Остовы домов, зияющие пустыми глазницами окон. Лишь кое-где видны люди — копошащиеся в развалинах, разбирающие завалы. Деревни, которых больше нет, — печные трубы, торчащие из снега, как надгробия. Иногда — свежие могилы с красными звездами. И дороги войны! Растянувшиеся на десятки километров колонны грузовиков, тягачей с орудиями, санитарные автобусы. А рядом — брошенная немецкая техника: перевернутые «Фердинанды», сгоревшие «Пантеры», застывшие в снегу как памятники собственному поражению.
Сколько операций позади, смертельно опасных, сложных, часто практически невыполнимых. Для оперативников группы Шелестова эти картины — не просто пейзаж. Это своего рода отчет о том, какую цену заплатила страна, чтобы дойти сюда. Разрушенные города, сожженные деревни, бесконечные эшелоны с ранеными — все это результат войны, которую они ведут не только на фронте, но и в тылу.
Но самое страшное — глаза людей, тех, кто выжил в период оккупации, под бомбежками. Глаза, полные ужаса и надежды. Они смотрят в небо, видят пролетающий самолет и, может быть, думают о том, что война скоро закончится, а может, кому-то уже и не верится в это. Смертельная усталость — что это такое, знают только те, кто пережил смерть.
Буторин смотрел, как искрится внизу снег под лучами утреннего солнца. Они с Сосновским так и не сомкнули глаз во время полета. Говорить из-за шума моторов было трудно, но мысли о предстоящих поисках не давали покоя. Искать иголку в стоге сена проще. Тем более что этот Феникс-Гусев явно хорошо подготовленный агент.
Неожиданно открылась дверь кабины, и к пассажирам вышел штурман.
— Товарищ майор! — Штурману пришлось кричать, чтобы Буторин его услышал. — Для вас «радио» из Москвы!
— Что там? — так же громко пришлось кричать Виктору.
Штурман протянул листок бумаги, на котором неровным, торопливым почерком был написан текст сообщения:
«Буторину, Сосновскому. Гусев отстал от эшелона в городе Клинцы. Начальник эшелона телеграфировал в Клинцы, чтобы Гусеву помогли добраться до Гомеля, где эшелон задержится на пополнение запасов угля, воды и санитарного инвентаря. Платов».
Буторин, прочитав текст, протянул бумажку Сосновскому, а сам прокричал штурману:
— Запрашивайте посадку в Клинцах, меняем курс!
— В Клинцах нет аэродрома, — помотал головой штурман. — Ближайший — в ста восьмидесяти километрах, в Добруше, под Гомелем.
— Скажи командиру, что нужно садиться в Клинцах! — развел руками Буторин. — Думайте, хлопцы!
Штурман кивнул и
