Памятник крестоносцу - Арчибальд Джозеф Кронин
Одухотворенная и трогательная красота этого дворика не могла бы не взволновать Стефена при других обстоятельствах, но сейчас он терзался неизвестностью и тревогой, а вся эта средневековая торжественность и уединение действовали на него еще более угнетающе. Почему его заставляют так долго ждать? Беспокойство и дурные предчувствия росли в его душе с каждой минутой.
Но вот послышались быстрые шаги – они раздались так внезапно, что Стефен вздрогнул, – и из боковой двери больницы вышел доктор Кабра. Он был в коротком белом халате, с непокрытой головой. Доктор подошел к Стефену, пожал ему руку и опустился рядом с ним на каменную скамью.
– Так вы уже здесь? Простите, что заставил вас ждать. У нас не принято беседовать с посетителями во дворе, но наши добрые монахини очень снисходительны, и притом тут прохладнее, чем у меня в кабинете. – Он умолк и, бросив на Стефена сочувственный взгляд, положил руку ему на плечо. Сердце Стефена болезненно сжалось. «Случилось плохое, быть может, самое ужасное», – промелькнуло у него в голове. Он услышал слова Кабра: – Я хочу рассказать вам обо всем, что мы предприняли, чтобы спасти вашего друга. Как только мы добрались до больницы, я тотчас вскрыл рану у него на ноге и дренировал ее. После этого мы несколько раз промывали ее и одновременно делали все, что только могли, чтобы приостановить заражение крови. Однако безрезультатно.
Стефен почувствовал, как к горлу у него подкатил комок.
– Нужно было решать, следует ли прибегнуть к последнему средству – к ампутации ноги. Как я уже предварял вас, ваш друг был так слаб, кровообращение было нарушено так сильно, что смерть могла наступить мгновенно на операционном столе. Однако без операции выжить он не мог.
В воцарившейся тишине слышно было только тихое, замирающее пение монастырского хора. Кабра, сдвинув брови, смотрел прямо перед собой – казалось, он колеблется, подыскивая слова. Стефен до боли закусил губу, дурные предчувствия превращались в страшную уверенность.
– Я должен был принять решение и решил ампутировать ногу. Поверьте мне, – Кабра прижал руку к сердцу, – будь это мой родной брат, я не мог бы сделать больше того, что сделал. Операция прошла хорошо и довольно быстро. И все же… – Кабра оборвал себя на полуслове и слегка развел руками, выражая сожаление, сочувствие, печаль, – вчера к вечеру развился шок. Я увидел, что все наши усилия не привели ни к чему. Будь у меня хоть малейшая возможность тотчас сообщить вам, я бы это сделал. – И, помолчав немного, он добавил: – Конец наступил очень быстро. Вчера же, в одиннадцать часов ночи.
Стефен и без этих последних слов уже знал все, но, услышав их, почувствовал, что не в силах им поверить. Так быстро, так внезапно это произошло: умер некто Жером Пейра, одинокий, безвестный… А он даже не попрощался с ним! Стефен не проронил ни слова, не пошевелился. Кабра пробормотал:
– Если я могу быть вам чем-нибудь полезен в предстоящих хлопотах…
Стефен очнулся.
– Он здесь?
– Нет. В морге для бедняков. Наш устав дает нам возможность устраивать скромные похороны… – Кабра слегка пожал плечами и добавил мягко и тактично: – В известных обстоятельствах. Вы не возражаете?
– Это не имеет значения. Пейра не первый и не последний художник, умерший в такой нищете, что всего его скарба не хватит, чтобы уплатить за гроб. – Стефен встал. – Простите меня. Вы были очень добры. Когда могу я зайти в морг?
Кабра взглянул на свои часы.
– Сейчас морг закрыт до вечера. Лучше всего зайдите попозже… часов в семь. Загляните сначала ко мне. Я должен составить и подписать кое-какие бумаги.
– Благодарю вас. Я зайду, и вы скажете мне тогда, сколько я вам должен. Прошу вас не сомневаться, что я рассчитаюсь с вами, хотя и не сразу, но в самом непродолжительном времени.
– Вы ничего мне не должны. Когда-нибудь, быть может, вы напишете мой портрет в память о нашей встрече, столь приятной для меня и столь печальной. – Провожая Стефена до ворот, доктор Кабра неожиданно и не без некоторого любопытства спросил: – Не можете ли вы объяснить мне одну вещь? Вы говорили, что ваш приятель совершенно одинок, что у него нет ни жены, ни возлюбленной. Почему же он в бреду беспрестанно твердил: «Тереза, Тереза»?
– Это имя женщины, которую… которой он поклонялся.
– Любовная связь?
– Нет, чисто духовная.
– А! Она умерла раньше его?
– Да! – яростно выкрикнул вдруг Стефен. – Четыреста лет назад!
Он вышел за ворота и пошел наугад, низко опустив голову, устремив затуманенный взгляд в землю. С набережной он свернул в городской сад и прошел под цветущими жакарандами, потом – по аллее, обсаженной кустами тамариска, подстриженными в форме зонтиков. Где-то в отдалении играл оркестр. Выйдя на шоссе, Стефен увидел за поворотом море и направился к молу. Он задыхался, море манило его своей свежестью и прохладой, и он поднялся на каменную стену мола, уходившую далеко, в синеву.
Он чувствовал себя одиноким и опустошенным, глубоко несчастным. Уже не впервые погружался он, словно грешная душа в преисподнюю, в бездну самого черного отчаяния, но никогда еще горе его не было таким безысходным, мысли – такими беспросветными. Пейра умер. А сам он должен теперь стать солдатом и, значит, оставить живопись, а это было для него страшнее всех ужасов и тягот войны. Испытывал ли он страх? Это был пустой, бессмысленный вопрос, он не стал даже над ним задумываться. Уже давно жизнь в обычном смысле этого слова потеряла для него цену. Быть может, язвительные упреки Хьюберта все еще продолжали угнетать его? Возможно. Но в сущности, ни Хьюберт, ни семья, ни чье-то мнение не имели для него значения. По-настоящему важно было только одно – пламя, горевшее в его груди, созидательный жар. Живопись была его страстью, единственной целью его существования, силой куда более могущественной, нежели голод или жажда. Это был инстинкт, так безраздельно подчинявший
