Лемурия - Карл Ганс Штробль
* * *
Эта мадам Анна Федоровна Василисская, должно быть, казалась странным предметом обстановки – да простит меня милостиво моя благодетельница! – и сумасшедшей курицей в гораздо большей степени, чем мы, исконные парижане, или любая из ее соотечественниц. У меня имеется несколько вполне определенных представлений о том, какой была мадам, – представлений, основанных на ее портрете и рассказах соседей.
Я думаю, она была своего рода императрицей Екатериной, полной жадности к жизни, ухватывающей ее во всех ее проявлениях – от самых утонченных до самых что ни на есть звериных. Она была богатой русской, владела несметным имуществом где-то в пыльных степях; но жить переехала сюда – к вересковым пустошам и бескрайним хлебным полям Парижа. В течение многих лет, прежде чем перебраться сюда, она угнетала своих крестьян и, развлечения ради, плодила мелкие интрижки. Именно здесь она надеялась сполна насладиться той жизнью, какую дома могла получать лишь в малых дозах. Именно это, как мне кажется, я прочитал в выражении ее лица после того, как мне показали ее портрет и оставили с ним на час в соответствии с положениями ее последней воли и завещания – это произошло сразу после того, как я заявил о своем твердом желании выполнить все пункты ее завещания в суде. Так вот, госпожа Василисская не представляла для художника особых трудностей в выборе одежды. Она не предстала обычной дамой, одетой в белое, красное или зеленое, каких можно увидеть десятками повсюду, – эта леди предпочла позировать, так сказать, без единого лоскутка на теле. Она стояла перед окном, нагая с головы до пят, и любой сказал бы, что у нее прекрасное тело. Ее лик отличался строгой, но уже увядающей красотой женщины за рубежом пятидесятилетия – острые, холодные глаза под великолепными дугообразными бровями, крупный русский нос и полный, чувственный рот с кроваво-красными губами; крепкие белые зубы – можно скорее почувствовать, чем увидеть, ее холодную усмешку, настоящую усмешку Джоконды. Художник придал рукам своей модели необычную форму – пальцы странно длинные и заостренные… из-за весьма странного расположения теней они напоминали когти коршуна.
О, глядя на этот портрет, можно было только представить, какое небывалое счастье и безумную любовь, должно быть, вкушала эта женщина, будучи молодой. Этот портрет стал хорошим подтверждением того, что рассказывали о ней соседи. Естественно, как только я решил заработать двести тысяч франков, я навел о ней справки – ну право же, не обитать же мне целый год в склепе совершенно незнакомой дамы! Желательно все-таки знать, кому ты каждый день желаешь спокойной ночи.
Мне поведали множество странных историй о ней – но о самом впечатляющем, боюсь, все же умолчали. В общем-то, неудивительно – когда делишься дикими небылицами, над тобой смеются; вдвойне обидно, если все в означенных небылицах – правда от первого и до последнего слова, и даже располагая лекалом науки, не подкопаться к набору диких фактов!
Мадам Василисская, как и следовало ожидать, по-своему любила изобразительное искусство. В ее поместье, например, содержалась целая галерея картин от Гойи до Ван Гога. Все без исключения – жанровые полотна; пейзажи, натюрморты и портреты, казалось, не привлекали ее. По соседству с полотнами мастеров нашли приют изделия из тончайшего фарфора – Афродиты, Нимфы, Наяды, Галатеи и Грации, исполненные мастерами из Севра, Вены, Майсена, достойные Нимфенбурга. Они были расставлены таким образом, что свет фривольно играл на округлых гладких формах изящных статуэток влюбленных дев и дам, чьи хрупкие руки овивали порученные им свечи и листы зеркального стекла – перед коими другие богини, отлитые из несовершенной плоти, могли прихорашиваться накануне встреч со своими кавалерами. Но мадам Василисская не тратила свою любовь на одно лишь искусство. Она также отчаянно стремилась к жизни, и ее потребности были очень активными, жесткими и гротескными. К ней, как и к Екатерине Второй в свое время, тянуло мужчин – в первую очередь молодых. Она нередко выходила из дома в мужской одежде, чтобы бродить по улицам – в поисках бог знает каких приключений. Иногда она снимала номера в большом отеле и устраивала великолепные вечеринки: наполовину придворные балы, наполовину оргии. После них, как я знал, Париж взбудораженно гудел еще несколько дней! Иногда ее любовные потребности выражались в жестокости, и никто из ее прислуги не мог выносить это подолгу. Она любила втыкать длинные иглы в плоть своих горничных или внезапно обжигать их раскаленным углем. Молодые парижанки, конечно же, к такому обращению привычны не были – но, будь на их месте ливийские или персидские рабыни, быть может, все складывалось бы иначе… Не менее странной вышла история с учеником пекаря. Однажды мадам Василисская положила глаз на молодого подмастерья, приносившего выпечку под ее порог. У него была красивая длинная шея, и мадам спросила юношу, позволит ли он трижды укусить себя в это место. Мешочек, набитый звонкими монетами,
